Владимир Буртовой - Демидовский бунт

С низовья реки, из-за пологого берегового выступа, послышались неразборчивые, заглушённые расстоянием голоса.

– Киргизцы перешли Яик! – первое, что пришло в голову Илейке, и он кинулся к обрыву, по которому недавно спускались к реке. Отец Киприан, Добрыня и Евтихий метнулись следом. Карабкались вверх, обдирали в кровь руки о закаменевшие на морозе корневища. И только когда втроем упали на промерзлую траву по верху обрыва, заметили, что Евтихий отстал, не одолел крутого подъема и медленно возвратился к костру.

– Казаки! – Илейка даже посунулся по траве ногами назад, подальше от берега. – Убежим в лес, отец Киприан. Изловят нас!

– Позрим, что с Евтихием сотворят, – ответил отец Киприан. – Неужто измываться будут над хворым человеком? Христиане ведь.

Тяжелой ладонью он пригнул голову Илейки ниже к земле. Пожалел, что дальняя дорога не задержала непрошеных гостей хотя бы на час, успели бы съесть горячую уху, тогда бы и у Евтихия сил прибавилось. Забеспокоился – а вдруг плетьми начнут выпытывать у Евтихия, с кем брел лесом, для кого уха заварена? Что тогда могут сделать он да Добрыня? Да еще отрок, не вошедший в должную силу.

Добрыня рядом завозился, оглядываясь на лес в сотне шагов за спиной. Голый, он просматривался глубоко, особенно там, где нет зарослей кустарника.

Казаки с торчащими длинными пиками остановили заиндевелых коней у костра, увидели больного кашляющего человека, рядом брошенный в спешке чугунок на горящих дровах, а на гладком камне четыре деревянные ложки.

Один из казаков спрыгнул с коня, о чем-то переговорил с Евтихием, но тот медленно, отрицая, покачал головой. Казак осмотрел обрывистый дикий берег в кустах и бурьяне, поднял Евтихия и повел к своему коню.

– Увозят, – удивился монах, когда увидел, что больного бурлака усадили в седло, а казак сел позади, поддерживая Евтихия левой рукой.

– Дай бог ему здоровья, – проговорил отец Киприан. Илейка не понял, кому монах пожелал здоровья – хворому Евтихию или казаку? Отец Киприан добавил: – Быстрее к теплу доедет, а с нами через два-три дня все равно погиб бы… Вот, второго побродима потеряли мы, Илья. Старца Вавилу, а теперь и Евтихия…

Монах отвернулся, пряча глаза от Илейки и Добрыни.

Семеро казаков поехали вверх по берегу Яика, куда лежал путь и побродимам.

Спустились к дымящему костру. На сером камне-песчанике все так же белели объеденными краями четыре ложки, а рядом, на темной крышке чугунка, лежал добротный каравай ржаного хлеба. И еще диво – на хлебе, в серой тряпице, изрядная щепоть толченой соли, которая отливала нежно-голубым светом.

Отец Киприан растрогался, положил на язык несколько крупинок, зажмурил глаза. Потом тихо сказал:

– Довезли бы до тепла и до лекаря нашего Евтихия. Глядишь, и одолел бы хворь, к весне на ноги встал бы… – А в голосе так мало надежды. Илейка протянул ему и Добрыне ложки, приглашая к трапезе: в животе давно кошки скреблись, дав волю острым когтям. Чуть в стороне Иргиз жадно поедал разопревшие рыбьи головы.

На Екатерину Санницу [9] 24 ноября (5 декабря). , в дни массовых зимних гуляний, гаданий и первых выездов на санях, побродимы вышли к знаменитой на Каменном Поясе Магнитной горе, которая своей трехсотсаженной заснеженной головой поднялась над восточной частью Южного Урала. Эта гора дала ближней казачьей крепости на берегу Яика название Магнитной.

Темные, задымленные десятками печных труб вечерние сумерки пали на склоны горы, придавили крыши неказистой деревеньки работных людей. Местный кутила-шахтмейстер, старший над здешними рудокопами, затеял санные гуляния с песнями и пьяным хохотом. Но и это не могло расшевелить мужиков, изнуренных работой в адовом подземелье горы.

Побродимы едва успели отпрянуть в сторону и прижаться к плетням – за санным поездом погналась, захлебываясь бессильным лаем, дюжина разномастных собак.

Отец Киприан решительно толкнул дверь просторной купеческой лавки. Дверь была не заперта, и побродимы, с порога перекрестясь на закопченный иконостас, приветствовали хозяина пожеланием благополучия дому и доброго достатка в торговых делах. За стойкой был сам купец – коренастый, средних лет, склонный к излишней полноте, с окладистой бородой, которая одинаково разрослась что вниз, что к плечам. Увидев незнакомых посетителей, хозяин удивленно вздернул светлые, мало различимые на широком лбу брови, крякнул, поднимаясь с табурета. Вылез из-за стойки, одернул алую сатиновую рубаху, назвался Емельяном Куркиным и подошел к монаху под благословение.

Негромко, отделяя паузами каждое слово, купец поинтересовался:

– Отколь путь держите, святой отец? Честь и место вам!

– С Волги, раб божий Емельян. Из города Самары, – ответил отец Киприан и, не в силах совладать с дразнящими запахами поджаренного сала с луком, спросил: – А не сыщется ли у тебя, сын мой, чего-нибудь горячего на ужин мне и моим побродимам? Платить, увы, нечем, просим Христовым именем.

– Так из Самары вы? – обрадовался Емельян и широко раскинул руки, словно разом хотел обнять и монаха, и Добрыню, который был выше его на целую голову, и отрока, отощавшего в дороге, не спускавшего голодных волчьих глаз с колбасных кругов, развешанных на стене рядом с копчеными окороками.

– Из Самары, – подтвердил отец Киприан. – Посланы в сибирские земли преосвященным…

Но хозяину было все едино, кем и куда послан монах и его спутники. Он живо спросил:

– Про тамошнего купца Алексея Кандамаева, мыслимо, хорошо наслышаны?

– Весьма наслышаны. Более того, трапезничать и беседу вести доводилось не единожды, его дочерей-невест пригожих грамоте малое, правда, время учил, – подтвердил степенно отец Киприан. В душе зародилась слабая надежда на гостеприимство и ночлег. Добавил, вглядевшись в лицо хозяина: – Что-то знакомое в твоем обличии, сын мой, с обликом Кандамаева. Неужто сродственники?

Добродушная улыбка широко разошлась по лицу Емельяна Куркина. Теперь он окончательно уверовал, что путники и в самом деле знали Алексея Кандамаева, который доводился ему двоюродным братом. Он пригласил нежданных гостей в жилую часть просторного рубленого дома-пятистенка с теплым пристроем, который сдавал проезжим с командами офицерам.

Дородная чернобровая хозяйка захлопотала накрывать стол и краснела от смущения, когда под ее ногами поскрипывали толстые половицы. Два сына-погодка, стриженные под кружок, с небритым еще пушком на румяных щеках, едва монах вошел в горницу, молча встали со скамьи у закрытого наружного окна, подошли под благословение. Потом так же смирно и степенно водворились на место.

Побродимы скинули подранные, пропахшие дымом кафтаны, с мылом отмыли руки, причесали волосы деревянными гребешками и впервые за три месяца, как оставили Самару, сели ужинать за столом и под крышей.