Владимир Буртовой - Демидовский бунт

– О-о, черт! – И кто-то рухнул на темную землю, в ответ сверкнули два торопливых огонька – пули звонко булькнули в воду у борта.

– Казаки там! – послышался из темноты предостерегающий возглас, черные фигуры отбежали от обрыва, другие принялись поспешно разбрасывать костры и тушить огонь. Отец Киприан встал с коленей, взял кормовое весло.

– Добрыня, брате, вылезай. – Он оглянулся в надежде увидеть над темной водой курчавую голову побродима.

Ответом ему было ночное безмолвие. Монах вскинул недоуменный взгляд на полусогнутого отрока. Бросив ошейник люто лающего Иргиза, Илейка по-заячьи часто-часто клацал зубами, пытаясь что-то объяснить, потом икнул, схватился руками за горло, сдавил его. Похоже было, что его вот-вот вырвет.

– Ты что, Илья? А где Добрыня? Грести ведь надо… – растерянно пробормотал монах, озираясь по сторонам.

Илейка, шатаясь, пересел на среднюю скамью, взял теплые еще ручки весел, махнул ими.

– Где Добрыня? – вновь спросил отец Киприан, теперь уже обеспокоенно. – Не греби быстро, Илья. Может, к берегу выплыл? А ты что плачешь? Оробел так?

– Пуля Добрыню… в голову ударила… Утонул он. – Илейка провыл эти слова сквозь слезы, он наклонялся вперед, заносил весла и, стискивая зубы от напряжения, тянул их на себя.

Отец Киприан на какое-то время закоченел, потом медленно стащил клобук, трижды перекрестился. И не сдержал горестного упрека Всевышнему:

– Господи, зачем же сотворилось сие? Чем прогневил я тебя, что сеется смерть около, костьми устилается путь в благостное людям Беловодье? Ведомо было мне, что тернист путь к счастию, но не людской же кровью поливать его…

Монах опустился на кормовую скамью, сжался там, а Илейка беспрестанно оглядываясь за спину, чтобы не налететь на откос обрыва, греб и греб под еле сдерживаемые стоны монаха.

Забрезжила светло-розовая заря, от усталости свело руки и плечи. Илейка направил лодку в заросли прибрежных камышей, чтобы там передохнуть самую малость…

Плыли по холодной реке, мало разговаривая, словно опасались упомянуть погибшего Добрыню, как будто покойник среди ночи, под тихим лунным светом мог услышать свое имя и всплыть неожиданно у борта.

Минула неделя. На Антона Половода [10] 11 (22) апреля. река Уй приняла в себя справа воду реки Тогузак и заметно раздалась в берегах. В этот день, пополудни, Иргиз с лодки вдруг поднял неистовый лай, оборотясь к поросшему лесом левому берегу. Отец Киприан схватился было за пистоль, но потом засмеялся, впервые по смерти Добрыни: успел заметить зайца, который вышел покормиться днем и теперь, напуганный собачьим лаем, большими прыжками уходил в густые заросли, устрашась погони.

Минувшими днями прилетела пернатая братия, среди которой своим нарядом выделялись неугомонные зяблики. Пестрые, с черными лбами и синевато-серыми затылками, они шныряли по приречным кустам, дрались из-за удобных мест будущих гнездовий, а иные, радуясь солнцу и теплу, беспечно высвистывали: фью-фью-ля-ди-ди-вичиу.

– Неужто за лето не добредем до Беловодья? – уже который раз спрашивал отец Киприан Илейку, словно отроку ведома была судьба завтрашнего дня. – Не случилось бы так, что бредем мы с тобою за семь верст киселя хлебать, не ведая, сготовил ли кто для нас тот кисель… – После гибели Евтихия, а теперь вот и Добрыни в глазах монаха поселилась тоска, словно он разуверился и в себе, и в неведомом Беловодье.

– Я так думаю, отец Киприан, что надобно уходить в Беловодье всем миром. Идти от села к селу не таясь. Тогда никто не посмеет встать поперек пути.

– Не набирается такого многолюдства, Илья! Бредем мы с тобой от села к селу, подобно переезжей свахе, кличем мужиков, а все вдвоем… Ну ништо, побредем и дале. Мосты позади себя мы сами пожгли, обратного пути нету. – И монах завел разговор о неведомой земле, рассказал, о чем писано в германских хрониках про царство пресвитера Иоанна, и его битвах с турками-сельджуками на Катванской равнине. Говорил и с надеждой смотрел на Илейку, который старательно, в поте лица, греб, помогая течению.

16 апреля, ближе к полудню, достигли Усть-Уйской крепости. С немалой опаской вошли в могучий глинисто-мутный по весне Тобол. Обогнули лысую, без зелени отмель и пристали к крутому, с причудливыми вымоинами берегу, так чтобы смытые половодьем деревья и бревна не причинили лодке вреда.

Илейка воткнул в дно багор, чтобы лодку не крутило заходящим в вымоину водоворотом, и остался стеречь, а отец Киприан пошел наверх, где внушительно высились защитные строения: серые, плотно подогнанные заостренные бревна частокола и невысокие башни с остроконечными навесами, похожие на присевших потрапезничать великанов в богатырских шеломах. Из бойницы угловой башни как-то буднично и совсем не страшно глядела в заречье медная пушка, высунув наружу – словно телок морду сквозь дыру в плетне – тупой ствол с утолщением на конце.

Голодный Иргиз опасливо косился на мутную воду, повизгивал, порывался бежать следом за монахом в надежде хоть чем-то поживиться около чужого жилья. К реке с попутным ветром долетали запахи стойла, дыма и гнили из недалекого оврага, превращенного жителями крепости в свалку.

Илейка видел, как отец Киприан вступил в открытую калитку и о чем-то говорил с караульным, потом солдат впустил его в крепость.

«Стало быть, все обошлось без допроса, – порадовался Илейка. – Кабы хотел схватить, так калитку открытой не оставил бы». Ждал терпеливо, несколько раз веслом выпихивал на стремнину из заводи плавучий мусор. Иргиз затеял перебранку с бродячей собакой, которая приблизилась было к берегу.

– Не шуми, Иргиз, тише. Вдруг набредет лихой человек, лодку захочет отнять. Как нам тогда плыть? А то скрутит мне руки, коль веслом не отобьюсь. Тогда не выдай, подсоби.

Время тянулось нестерпимо долго. Солнце опустилось на срез обрыва, и тень накрыла лодку, часть реки и медленно подбирала под себя ширь Тобола, бесшумно подкрадывалась к ярко-розовому восточному берегу. Илейка перевел взгляд со степного правобережья на Усть-Уйскую крепость – на башне около пушки поменялся караул. Солдат в треуголке высунул голову в бойницу и внимательно посмотрел на лодку у обрыва и на Илейку с собакой, успокоился, пропал.

– А отца Киприана все нет, – с долей беспокойства проговорил Илейка, обращаясь к единственному живому существу рядом – Иргизу. – Пора бы ему и прийти. Как в ночь поплывем по такой бешеной реке?

По стремнине, ворочаясь и вскидывая вверх то одну, то другую ветку, проплывало как раз кривое дерево. Илейка встал, не решаясь сразу что-то предпринять.

– Не приключилась ли беда с ним? – на всякий случай привязал Иргиза веревкой к скамье. Пес заметался, начал грызть крепкую пеньку, но Илейка строго прикрикнул: