Эрнест Ролле - Разбойник Кадрус

– Почем знать, любит ли он меня? Его выбор был сделан случайно.

– О! – сказала Мария. – Я не ошиблась. Тсс! Вытри глаза! Я слышу шаги твоего дяди.

Действительно, дядя молодых девушек постучался в дверь. Гильбоа был маленький, кругленький человечек, шарик. В нем не было ни углов, ни шероховатостей, а все гладко и мягко. Голова у него была большая, ноги короткие, но толстые. Лицо походило на полную луну. Нравственно Гильбоа был сговорчив, кроток, сладкоречив. Его добродушие вошло в пословицу. Голос у него был пронзительный, но ласковый, рот губастый, но улыбающийся, движения тяжелые, но лукавые. Он казался олицетворением чистосердечия, щедрости, бескорыстия, о нем говорили: «Это самый услужливый человек на свете».

Однако во взгляде его было что-то фальшивое. Но взгляд этот можно было видеть не иначе как сквозь синие очки. Жир скрывал его черты, отнимал у них настоящее их выражение и сбивал с толку наблюдателя. Счастливы жирные люди! Им нельзя не доверять. Полное лицо внушает доверие. Однако человек проницательный, заинтересованный в изучении, угадал бы под жиром в лице Гильбоа некоторые линии, которые, по словам Лафатера и Галя, показывают энергичную волю, жадность, лицемерие. Потом на черепе были шишки, на черепе плешивом, где френолог прочел бы тайные пороки. Но френологов мало, мало и людей проницательных, а дураков много. И эти дураки поддавались приемам и обращению Гильбоа. Правда, Фуше не доверял ему и обвинял его без доказательств, что тот оказал тайные услуги Бурбонам, но Фуше не доверял никому.

Гильбоа успел составить себе большое состояние, наделать множество гнусностей, сохранить всеобщее уважение и даже приобрести хорошую репутацию. Ходили слухи… но о ком не говорят? Большинство не верило слухам; большинство считало их клеветой.

Вот, однако, что сделал Гильбоа: У него был зять, очень богатый, очень благородный, очень честный и очень добрый… Этот зять поставлен был между двумя огнями: сделаться республиканцем и остаться во Франции или остаться дворянином, но эмигрировать. Он сделался революционером, и однажды его шурин сыграл с ним превосходную шутку. Хотя де Леллиоль, женившись на сестре Гильбоа – неравный брак, оправдываемый изумительной красотой молодой девушки, – хотя граф, говорим мы, обеспечил положение своего шурина, тот не поколебался донести на него в революционный трибунал письмом – анонимным, разумеется, – как на изменника отечеству, переписывающегося с Бурбонами В бумагах графа нашли письма, компрометировавшие его. Граф клялся, что он никогда не получал этих писем, что он не знает, как они туда попали. Тем не менее его гильотинировали. Слуга графа уверял, что Гильбоа сочинил эти письма, но потом этот слуга признался, что он солгал. Правда, что этот слуга в одно прекрасное утро так разбогател, что купил хорошенькую ферму; отречение от своего показания принесло ему счастье.

Состояние графа было огромное. Гильбоа был назначен опекуном своей племянницы Жанны де Леллиоль. Мать ее, посаженная в тюрьму тогдашним трибуналом, умерла от горести и тоски. Гильбоа пришлось управлять поземельным состоянием в пять миллионов. Он устроил все так хорошо, что, не дотрагиваясь до наследства своей племянницы, составил себе состояние. Сделавшись поставщиком армии, он приобрел триста тысяч ливров во время республики, где в качестве патриота был очень ценим Комитетом общественной безопасности.

Настала Директория, и он сделался горячим сторонником Барраса. Настало консульство, он сделался восторженным бонапартистом. Настала империя, и не было более горячего приверженца императора, чем он.

Он получал поставку за поставкой, он сделался так же богат, как его племянница, и купил титул барона. Честолюбие у него было необузданное, но он скрывал свои планы чрезвычайно ловко и старательно. Гильбоа хотел быть более, чем искусным капиталистом, более, чем недавно пожалованным бароном. Он говорил себе, что если бы при его состоянии он мог получить состояние своей племянницы, то сделался бы одним из важнейших поземельных собственников во Франции. Кроме того, он всегда имел бы в руках свои огромные капиталы. Он думал, что может получить от императора право носить титул графа, если женится на своей племяннице и будет владеть ее землями. Тогда, употребив свой капитал на обширные предприятия, которые требовали мало надзора, а приносили верные барыши, он чувствовал себя способным сделаться дипломатом и играть роль вроде Талейрана.

Вот каков был этот человек и вот каковы были его планы, планы скрытные, зрело обдуманные и хорошо направленные. Он был не из числа тех людей, которые идут к цели посредством мелких средств. Деньги мало значили для него, когда дело шло о его репутации или о каком-нибудь выгодном для него деле. Таким образом, имея другую племянницу, Марию, бедную сироту, бесприданницу, он взял ее к себе. Мало того, он объявил, что даст за ней пятьдесят тысяч франков и богатое приданое. Потому многие пожимали плечами, когда при них говорили об истории с письмами.

Гильбоа оставил свою племянницу Жанну в совершенном одиночестве; он не хотел, чтобы она, богатая наследница, находила обожателей. Он воспитывал ее, так сказать, в теплице, он старался всеми силами победить непреодолимое отвращение, которое она чувствовала к нему, но ему до сих пор это не удавалось. Он не хотел заговорить с ней о браке, прежде чем победит это отвращение. Но в один вечер император, желавший женить своих генералов на богатых наследницах, император, всегда старавшийся устраивать браки, которые могли составить ему блестящий двор, император, имевший страсть – так говорит история – устраивать браки, император сам сказал Гильбоа:

– Почему это, барон, ваших двух племянниц никогда не видно на балах императрицы?

Гильбоа испугался. Он знал, что Жанна его ненавидит. Тогда он решился на последнюю попытку.

Он подошел, спокойный и улыбающийся, поцеловал своих двух племянниц, а потом сказал Марии:

– Милая малютка, поди посмотри в своей комнате какой хорошенький подарок я положил тебе на комод.

Мария поняла, улыбнулась и убежала, радуясь борьбе, которую будет выдерживать Жанна. Она надеялась, что Гильбоа восторжествует.

Он сел. Он хотел, так как Жанна была еще очень молода, посадить ее к себе на колени. Она сделала движение рукою, остановившее его. Он нисколько не смутился и сказал:

– Милочка, обдумала ли ты? Я дал тебе две недели.

Жанна имела твердую волю нежных и кротких душ. У нее не было порыва к сопротивлению, не было гнева в борьбе, но она умела говорить нет.

– Дядюшка, – ответила она, – я вам говорила и повторяю, что я вас не люблю и не хочу за вас выйти. Всякая попытка будет бесполезна, откажитесь от вашего намерения.