Валериан Светлов - При дворе Тишайшего

– А свадьба когда же?

– Ждут, видно, как царь на богомолье уедет, и… и… – голос девушки оборвался. – Не пойду я с постылым под венец! Руки на себя наложу, а за него, старого, не пойду!

– Постой, не тоскуй! – прошептал князь Леон. – Я кое-что придумал. Говорят, боярин Ртищев – хорошей души человек; я пойду к нему и защиты для тебя попрошу.

– Пустое, милый!.. – печально произнесла княжна. – Над моей головушкой только батюшка во всем волен.

– Ну, выкраду я тебя, – пылко вскрикнул юноша.

Девушка печально покачала головой:

– Не безымянная я какая, чтобы на такое дело пойти; рода своего не осрамлю на веки веков, матушки своей любимой под беду не подведу! Измыкает свой гнев на ней отец-то, а она и так… страстотерпица!

– Так хорошо же, сам я сведаюсь с твоим злодеем! У меня с ним к тому и счеты еще не прикончены. Кинжала моего он до сей поры не отдает, посланному моему ответил, что кинжал отдаст, когда «брюхо мне вспорет!».

У Ольги вырвался слабый стон; она закрыла лицо руками, и ее ноги стали подгибаться.

Однако Леон сильной рукой поддержал девушку:

– Не пугайся, Олюшка моя: не дождаться князю этой радости. Вот явлюсь я к нему и тебя и кинжал от него потребую. В честном бою и порешим, кому из нас владеть тобой.

– Ой, Левонушка, убьет он тебя – я не жилица на этом свете! В омут головой, да и все тут!

– Полно, Олюшка, не осилить ему меня! Хотя и грузен и свиреп князь, да я моложе и куда ловче его.

– Нет, не ходи к нему, погоди еще денек, может, меня к царю позовут. Пойду уж я… попрошу боярыню Хитрово – она замолвит за меня словечко. Ведь не ведает она, что люб ты мне?

– Хорошо, поди проси, а я тем временем все-таки побываю у Ртищева.

– Ну, прощай, радость моя, сокол мой ясный! Закалякались мы с тобой, неравно кто спохватится! Прощай же!

Молодые люди нежно посмотрели друг другу в глаза, но поцеловаться при ярком свете солнца застыдились, и только Леон крепко сжал холодную руку девушки.

– Придешь ужо? – спросил он ее шепотом.

– Приду! – шепнула Ольга и скользнула в густую чащу парка, где скоро исчезла из глаз пристально следившего за нею князя.

Он поправил свою папаху, глубоко вздохнул и зашагал по направлению к Кремлю.

Как только фигура грузина скрылась вдали, из-за угла вышла закутанная в платок женщина и, посмотрев в глубину сада, покачала головой.

«Вот оно что! Наш-то князинька услаждается с княжной-недотрогой… в жениха и невесту дети играют… А боярышня-то вот по ком изнывает! Вот, значит, и пригодилась старая Архиповна! Сослужу службу, незачем и гадалок-то пытать: все выложу как на ладошке. Увидит сокол мой, что я денно и нощно о нем помышляю – опять Архиповну к себе и приблизит. А девушка-то? Ну, да пусть другого кого ищет. Сем-ка я пойду да все Марфушке расскажу: пусть совет мне подаст…»

Так размышляла ключница боярина Черкасского, идя к гадалке Марфуше, чтобы доложить ей обо всем том, что она слышала и видела у садового тына большого дома Пронского.

А вскоре после этого и боярыне Хитрово довелось узнать большую новость.

– Так, сказываешь, будто полячка та умерла? – спросила она нянюшку Анфису Федосеевну, притащившуюся к ней с печальной новостью.

– Умерла, родимая, умерла. Вот я Ваську привела, расспроси-ка его.

– Приведи! – приказала боярыня.

Ковыляя и тяжело вздыхая, поплелась Анфиса из комнаты, а Елена Дмитриевна беспокойно заходила по горнице. Ее прекрасные, лазоревые глаза потеряли свой обычный задорный блеск и смотрели как-то устало и мрачно; вокруг них легли темные круги – свидетели ее бессонных, тяжелых ночей. Лицо похудело и побледнело, обычная надменность и презрение ко всем сменились выражением какой-то внутренней борьбы и страданий, которые явственно проступали наружу. До боли закусывала она иногда свои воспаленные губы, и подавленный стон то и дело вырывался из ее груди, выдавая бушевавшую в ней бурю, которая подтачивала ее существование.

Анфиса вошла с Васькой.

– Княжна Ванда умерла? – обернувшись к нему, спросила Елена Дмитриевна.

– Скончалася, голубушка, скончалася! – жалобно начал Васька. – Как засек боярин наш Ефрема Тихоныча до смерти, боярин страшно строг стал к затворнице, сам за нею ходил, есть ей носил, и никто, кроме него, и не видел ее.

– А ты откуда узнал о княжне, ее заточении и о прочем?

– Да как же, матушка боярыня? Еще покойный Ефрем Тихоныч мне сказывал о том; все вызволить хотел княжну из подземелья, к твоей милости вот Анфису Федосеевну подсылал.

– Где уж боярыне о таких делах мыслить, своих не оберется! – с печальным укором произнесла Федосеевна.

Этот укор больно отозвался в сердце гордой боярыни. Она ласково положила свою руку на плечо старушки и виновато проговорила:

– Прости, нянюшка! Много раз ты меня просила за ту бедную княжну, а мне все не было времени о ней подумать…

– То-то вот, все мы, человеки, к чужому горю глухи, а свое придет – и не знаешь, куда сунуться, – тряся головой, поучительно прошамкала нянюшка.

– Полно, няня, укорами горю не поможешь. Разве вы за тем пришли, чтобы корить меня?

– Знамо дело не за тем, что и говорить! – серьезно проворчал Васька. – А пришли мы просить тебя: выхлопочи ты у князя, чтобы дозволил он покойницу по христианскому обычаю схоронить… не как пса бродячего. Ведь он велел мне свезти ее тело на погост при большой дороге, где воров да убийц хоронят; а разве она, святая душа, что-либо ему, нехристю, сделала?

– Что же я могу поделать? – беспомощно развела руками Елена Дмитриевна.

– Ты-то? – помялся Васька. – Ты все можешь! Ты ему только одно слово скажи, он испугается и все по-твоему сделает.

– Не испугается, не таковский. А как узнает, что вы мне такое дело рассказали, со света вас сживет.

– А ты ему не говори – как же он узнает?

– Да как же? Откуда же я узнала?

– Тебе, мол, Федосеевна сказала, а ей покойный Ефрем Тихонович сказывал. Уж будь милостива, вытребуй от него покойницу-то!

– Попытаюсь, голубчик. Только не знаю, что выйдет из того? А когда князь велел тело унести? – озабоченно сдвинув брови, спросила боярыня.

– Сегодня под вечер.

– Так вот что: ты, Федосеевна, сходи сейчас же к князю и скажи, что, мол, боярыня Хитрово зовет, беспременно чтобы сейчас прийти к ней.

– Иду, моя касаточка, иду! – засуетилась старушка, ища свой посох. – Постарайся для-ради Господа Христа! Следует ведь похоронить упокойничка честь честью…

– Постараюсь, няня, постараюсь! Авось и мне самой полегчает, – грустно добавила боярыня.

– Известно, полегчает! От доброго дела завсегда легчает, – с полным убеждением произнес Васька.

– А за что князь этого Ефрема засек до смерти? – вдруг вспомнила боярыня.

– За внучку его.