Валериан Светлов - При дворе Тишайшего

Под влиянием этих дум Елена Дмитриевна, весело оглянув всех, улыбнулась и, повернувшись к царице, шепнула:

– Пора гадалке и уходить. Неравно теперь царь придет. Уведу-ка я ее, царица-матушка, до греха?

– Ну, уведи, – согласилась Марья Ильинична, – да позови потешниц и плясовиц.

Елена Дмитриевна распорядилась, чтобы позвали сказочниц-старух, несколько карлиц, придворных шутих и еще сенных девушек, специально составлявших как бы домашний придворный балет.

В комнату ввалилась огромная толпа женщин, пестро разодетых и молчаливых, как куклы. Карлицы подкатились к царице и наперерыв стали выказывать свое искусство. Но царица отмахнулась от них, поманила одну из странниц и, велев ей сесть у своих ног, стала слушать ее монотонный рассказ о хождении «во град Иерусалим».

Царевны со скучающим видом смотрели, как девушки под звуки песен тихо двигались, как тени, вертелись волчком, размахивали руками и сходились в какие-то замысловатые фигуры.

Ирина Михайловна наполняла свою золотую чарку душистой мальвазией и цедила ее сквозь зубы. Ее подмалеванные глаза лихорадочно блестели и покрывались истомой; на щеках разгорался естественный яркий румянец, а полные губы пересохли. Какие-то мысли бродили в ее отуманенной голове, какие-то образы мелькали перед ее помутившимися глазами; в груди зажигались смутные желания, сердце трепетно и усиленно билось. Часто бывало это с нею.

Она начинала истерично смеяться, сама пускалась в пляс, выпивала еще чарку-другую пьяной браги, а затем с душераздирающими рыданиями валилась на скамью и билась о нее своей все еще красивой, но уже начавшей седеть головой. Бедная царевна! Так прошла вся ее жизнь, так прошла заря ее молодости. Тускло, бледно, беспросветно – днем, и тяжкое забвение – ночью.

В таком же состоянии бывали и сестры царевны, и другие женщины.

Боярыня Хитрово, как только заметила, что все перестали заниматься цыганкой, приказала последней идти за нею. Они обе безмолвно вышли из покоев царицы, в то время как царевна Татьяна, самая сдержанная и благочестивая из всех сестер, скинув повязку с головы, простоволосая, вертелась в толпе других девушек в неистовой пляске с блуждающей, жалкой улыбкой на устах, а царевна Ирина уже билась головой о скамью, заливаясь жгучими слезами об истерзанной женской душе.

Бедные царевны! Бедные русские женщины того далекого, канувшего в Лету времени.

Елена Дмитриевна и Марфуша поспешно шли по коридорам теремов, пока дошли до покоев, которые занимала боярыня.

Вся многочисленная дворня Елены Дмитриевны по распоряжению Марковны была услана спать, и в комнатах была мертвая, гробовая тишина.

Боярыня ввела Марфушу к себе в опочивальню.

Это была большая комната с двумя окнами, деревянным потолком и стенами, оклеенными бумагой. В углу стояла нарядная кровать с камчатным «небом», со множеством перин и подушек. Великолепное, затканное золотом и жемчугом и опушенное дорогим соболем одеяло покрывало кровать из красного дерева с золотой и серебряной отделкой; тут же стояли «колодки» – скамеечки, шитые шелками и бисером, по которым взбирались на высокие пуховики.

Елена Дмитриевна посадила свою странную гостью на лавку, крытую персидским ковром, пододвинула к ней длинный, узкий резной столик на точеных ножках и проговорила:

– На, почитай что по книжке.

– Зачем по книжке? – спросила гадалка. – Я лучше по руке или звездам! – указала она на небо, где ярко сияли звезды.

– Как хочешь! – пожала плечами боярыня. – Только мне не о себе знать хочется…

– А о ком?

Боярыня замялась, не зная, как объяснить ей свое желание.

А Марфуша тем временем с любопытством стала разглядывать безделушки, наполнявшие комнату. На столиках, украшенных камнями и пестрыми кусочками, на столах, крашеных и покрытых атласом и бархатом, стояли затейливые ларчики и шкатулочки, покрытые финифтью, а некоторые даже и драгоценными камнями; в этих ларчиках хранились дорогие опахала из перьев и харатьи, белильницы, румянницы, суремница, ароматница, баночки, бочоночки, чашечки, тазики и «фарфурные склянцы» с итальянскими притираниями, ароматами, помадами, душистыми грецкими и индийскими мылами. А подле виднелись резные гребни и гребенки из слоновой и моржовой кости, лежали и две «щети». На одном из столов, в плоском серебряном ларце, виднелось представлявшее тогда редкость маленькое ручное зеркальце из хрусталя, завернутое в чехол.

– Слушай! – придвинулась к цыганке боярыня. – Ну, что занимательного в безделках? Слушай меня внимательно.

– Ну, ин слушаю! – проговорила, усмехнувшись, Марфуша, отрываясь от созерцания диковинных вещей.

Торопясь, волнуясь и сбиваясь, начала говорить боярыня, старательно избегая называть имена.

Когда она кончила свой сбивчивый рассказ и вопросительно взглянула в лицо ворожеи, та спросила ее:

– А кто же это будет… молодец-то этот?

– Зачем тебе знать? – смущенно ответила боярыня.

– Как же я могу говорить, если не знаю, кто этот человек будет?

– Ну, я и говорю тебе: он молод, красив… и чужеземец.

– Красив и чужеземец? – вдумчиво повторила ворожея. – Может, имя его скажешь?

– Зачем, зачем? – тоскливо повторила боярыня.

– Как знаешь, а я так, на ветер, гадать не могу, – решительно произнесла гадалка и встала.

– Постой, – остановила ее Елена, – а если я скажу… одно имя скажу, довольно того будет?

– Довольно будет.

– Зовут его… Леоном, – чуть слышно шепнула боярыня и опустила взоры на узорчатую скатерть стола.

Она не заметила, как изменилось лицо гадалки, каким любопытством загорелись ее глаза и как по ее губам пробежала торжествующая улыбка.

– Так он изменил своей любе? – глухо спросила она.

– Да, – кивнула головой боярыня.

– Чего же ты хочешь?

– Я хочу разлучницу… ее… отвратить от него…

– Зелье ей какое дать? – злорадно спросила ворожея. – .Или так чем-либо, наговором со света сжить?

– Не… не знаю, – растерянно прошептала Елена Дмитриевна.

– А как зовут ее? – допытывалась хитрая цыганка главного, что ей хотелось знать.

– Не знаю! – со страстной тоской простонала боярыня.

– Узнать хочешь?

– Да.

Марфуша задумалась. Водворилось продолжительное молчание; боярыня боялась нарушить его. Часы тихо тикали, как-то странно звуча в глубокой ночной тишине. Луна на небе высоко поднялась и точно с любопытством заглядывала в открытые окна терема.

– Трудно, боярыня! – проговорила наконец цыганка.

– А ты попробуй! Награжу тебя по-царски.

Марфуша усмехнулась:

– Ведомо мне, боярыня, что ты со света меня изжить хочешь, а не то что наградить по-царски.