Валериан Светлов - При дворе Тишайшего

– Ольга убежала! – кинула Елена Дмитриевна в лицо больной. – Со своим полюбовником!

– Лжешь ты, лжешь! – падая на руки приближенных, прохрипела княгиня. – Ой, плохо мне… умираю!

Она задыхалась, на ее губах показалась алая пена, глаза становились все мутнее, руки судорожно хватали воздух.

– Облыжно все! Все облыжно боярыня на Ольгу Борисовну сказала, – выступил вперед Дубнов. – Не с полюбовником она сбежала, а с суженым и честно с ним повенчалася, а на это сам князь дал вчера свое отчее согласие, да неведомо, почему сегодня венчать с другим ее похотели. А тебе, боярыня, не стыдно облыжно нести на честную девицу?.. – обернулся он к Хитрово.

– Молчи, холоп! – сверкая глазами, проговорила Елена Дмитриевна. – Попомните вы меня все! Прощай, князь! – кивнула она понуро сидевшему Пронскому. – В застенке навещу тебя!

Она вышла из дома, оставив за собой всеобщий ужас и смятение.

Княгиня Пронская умирала. Услыхав, что ее дочь повенчана с любимым человеком, она заочно благословила ее и простила ей ее бегство.

– Не хотела княжна против воли родителей идти, – сказал Дубнов, – мы силком ее увезли и почти насильно повенчали: слезами горючими заливалася, сердечная.

– Скажи… скажи, что я простила и благословила ее; пусть живет… живет с миром, с Господом! Борис, поди сюда! – подозвала княгиня Пронская мужа.

Тот поднялся и подошел к жене. Вид у него был беспомощный, вялый, равнодушный.

В первый раз в жизни супруги поменялись ролями, и эта слабая, вечно покорная жена теперь властно, как равная с равным, говорила со своим когда-то грозным мужем. Теперь, стоя пред лицом смерти, она не боялась своего властелина и хотела только одного – полного примирения с ним.

– Князь, – начала она коснеющим языком, – князь, прости Ольгу, непременно прости! Перемени жизнь, брось разгул… Кинься царю в ноги, покайся в своих грехах: он милостив, простит! Иди в ратники – на поле битвы искупи свои прегрешения, кровью своей искупи свою жизнь буйную, нечестивую… и Бог тебе простит! Покайся, князь… и Ольгу, Ольгу благослови, прости ее, как я тебе все простила! Любила я тебя! За все муки, за все издевательства твои любила тебя, а теперь вот умираю, Бог авось и меня простит, грешную… прощай, молись за меня! Ольги… Ольги не оставь!

Ее потухающие глаза с надеждой и мольбой остановились на лице Пронского; она через силу положила свою руку на его склоненную голову; ее губы что-то еще пытались прошептать, но вдруг сильная судорога пробежала по всему телу, раза два оно скорчилось, дрогнуло – глаза сомкнулись навеки, и княгини Пронской не стало.

В первых числах июля 1658 года у царя Алексея Михайловича был назначен прием шведских послов и грузинского царя Теймураза. Последний приехал в Москву недавно и с нетерпением ожидал аудиенции у царя.

После встречи с внуком, невесткой и другими грузинами, познакомившись с их печальными рассказами о неуспехе их посольства, старик созвал совет, состоявший из царевны Елены, Джавахова-старшего, Орбелиани и других более знатных представителей Грузии, оказавшихся здесь налицо. Старый царь, много переживший и много перестрадавший, но все еще бодро несший на плечах свои шестьдесят пять лет, с грустью присматривался к своим подданным.

– Переменились, переменились, дети мои! – говорил старик, покачивая головой с седыми вьющимися волосами, обрамлявшими его сухощавое, желтое, как старый пергамент, лицо. – Я-то много постарел в эти годы, но я много и пережил, много переиспытал горестного. Сколько раз мое сердце чуть не переставало биться от нестерпимых страданий при виде гибели моего народа… Сколько рушилось надежд на возвышение моей дорогой Грузии! А вы отчего поседели, товарищи? Отчего ваши взгляды потуплены, отчего не горят глаза удалью? Что сокрушило вашу отвагу? Не узнаю я неукротимых сынов моей родины! А ты, Елена, отчего так бледна и все вздрагиваешь и пугливо озираешься? Николай вырос, возмужал, но та же тревога светится в его глазах… Подойди ко мне, дитя! – Царевич, потупившись, подошел к деду. – Я не вижу здорового румянца на твоих щеках, – озабоченно произнес Теймураз, – нет достаточной силы и в твоих мышцах.

– Где же ему было практиковаться в силе и отваге? – заговорил Орбелиани. – Здесь нет ему сверстников, а русские юноши только на кулачках дерутся.

– Вы должны были с ним заниматься; молодых грузин немало в свите царевны. А что же Леон Джавахов смотрел?

Царевич заметно вздрогнул в сильных руках деда и пугливо посмотрел на мать. Елена Леонтьевна стояла не шевелясь, и только вздрагивание ее ресниц говорило о скрытом волнении.

– Мальчик вздрагивает, как девушка, – сердито произнес Теймураз, – что вы из него сделали?

– Пусти меня, дедушка! – нетерпеливо проговорил царевич Николай. – Ты очень ошибаешься; я вовсе не девушка и кинжалом умею владеть не хуже любого воина-грузина.

Старик одобрительно закивал головой:

– Вижу, вижу, не все еще потерял мой мальчик под этим тяжелым небом; кровь – горячая, наша кровь, говорит еще в нем! Ну а теперь поговорим и о делах государственных. Что сделали вы в эти четыре года, проведенные в Москве? Подвинули ли наше родное дело?

Все молчали, сидя на тахтах с опущенными глазами.

Теймураз насупил свои седые брови:

– Неужели я напрасно послал сюда самых храбрых и самых умных своих грузин? Неужели и они оказались недостойными моего к ним доверия? Я слышал, будто здесь больше пьют и едят, чем делами занимаются, но думал, что мои товарищи по славным битвам не дадут себя опоить и окормить, что все они до последнего вздоха будут ратовать за свою дорогую Грузию.

Старик, охваченный волнением, замолк, и слезы сверкнули в его глазах.

– Постой, царь, не кори нас! – вставая, произнес Джавахов. – Ты сам нашел, что мы поседели и глаза наши потухли; это правда; мы не привыкли сидеть без дела, как здешние бояре, ходить только друг к другу в гости да бражничать; но мы должны были завести с ними сношения и волей-неволей вести их образ жизни. Ты не знаешь здешних людей, здешних бояр: множество из них – алчные, разгульные люди. Они тебе все наобещают и ничего не исполнят… Большое терпение нужно наблюдать с ними. Вот мы все и ждали исполнения их обещаний. Мы долго крепились, не верили, что только подкупами можно подвинуть наше дело, но наконец решились. Дали дар самому близкому к царю человеку, боярину Милославскому, да кое-кому из стряпчих и бояр, которые могли бы походатайствовать у царя, и вот теперь… Взгляни на царевну, она давно продала все свои украшения; у всех нас ничего, кроме кинжалов, не осталось: все ценное продали или заложили жидовинам здешним, а дело наше все стоит в том же самом положении, как было тогда, когда мы сюда приехали. Теперь суди нас!