Валериан Светлов - При дворе Тишайшего

Когда подошел царевич Николай, стрелец радостно вскрикнул и кинулся к нему:

– Царевич, вызволи хоть ты, приюти сироту!

– Что, что случилось? – спросил его юноша.

– Беда! Вороги скрутили твоего князя и неведомо куда сволокли. Нападение сделали ночью, после того как молодые спрятались в домишке, который я указал им.

– Как же так, за что же? Царские люди?

– Нет, не царские люди, а злые вороги. Я так думаю, это людишки боярыни Хитрово.

– Хитрово? Почему боярыни Хитрово? – с любопытством спросил царевич.

– Беспременно она это; да только от того не легче. Плохо молодцу, а еще хуже молодухе. Вот и привел я ее сюда, больше некуда мне ее спрятать: дома отец со света сгонит. Да и мать ее умерла этой ночью… Эх, дела, дела!

– Как ты узнал об этом? – допытывался царевич.

– Чуть свет Машутка, дворовая девка княгини, прибежала ко мне, ревмя ревет. «Смертушка наша, – говорит, – пришла, вызволяй, как знаешь… Молодого увезли, а молодуха словно ума с горя лишилась».

– Да как же они посмели? В городе-то, почти на глазах у всех? – рассердился царевич.

– А так и посмели. Пришло народу человек двадцать, скрутили князя и уволокли; до княгини не дотронулись, так, малость, кое-что уворовали. Вот к твоей милости мы и пришли, значит: спрячь до поры до времени молодую княгиню и девку ее Машутку.

– Конечно, она у нас останется, – вмешалась царевна и рассказала все в нескольких словах Теймуразу и другим грузинам.

– Ну и дела вы тут делаете! – покачал головой старый царь.

– Я давно заметил, что Леон из бравого джигита в женщину превратился, – сердито махнул рукой Вахтанг Джавахов.

– Леона вы потом рассудите, а теперь позвольте мне увести ее, – проговорила Елена Леонтьевна и, осторожно взяв Ольгу за плечи, повела вон из комнаты.

Ольга послушно давала делать с собой что захотят; она не проявляла ни протеста, ни согласия; ее глаза все так же безжизненно были устремлены вдаль.

Придя в свои покои, царевна позвала к себе княжну Каркашвили и приказала ей:

– Приготовь постель и теплое питье! Жена Леона Джавахова нуждается в нашем внимании и участии.

Нина на минуту смутилась. Ее смуглые щеки покрылись ярким румянцем, но она скоро овладела своим волнением и, подойдя к Ольге, с жаром поцеловала ее холодный лоб.

– Права гостеприимства – священные права, – сказала вскользь якобы для царевны княжна Каркашвили, – в особенности в такие минуты и в таких обстоятельствах.

Молодая княгиня вздрогнула, пугливо оглянулась вокруг, и ее глаза наполнились слезами.

– Она заплакала, это хороший знак, – проговорила царевна, – я боялась ее безмолвного отчаяния.

– Что с нею случилось, царевна? – тихо спросила Нина.

– Она сегодня потеряла мужа.

– С князем Леоном несчастье? – порывисто спросила княжна, выпуская Ольгу из своих объятий.

– Этою ночью его увезли неизвестно куда, – продолжала царевна, – его жена – почти вдова, не бывши и женой его; пожалей же ее!

Нина проговорила проникновенно:

– Я буду ее другом! Ее печаль будет моей печалью, ее радость – моей радостью.

– Хорошо!.. Ты говоришь как грузинка. Теперь уложи ее спать, дай успокаивающего питья и сама посиди возле нее. А мне, верно, скоро придется дать отчет в безумном поступке Леона и позаботиться о разыскании его.

Елена Леонтьевна вернулась в кунацкую, где старый царь Теймураз, узнав, что один из его подданных неведомо куда исчез, страшно взволновался и рассердился. Он сейчас же хотел ехать к царю с жалобой, но ему сказали, что царь пошел на богомолье в Троице-Сергиевский монастырь и что его в Москве теперь нет.

– Ну, так я поеду в монастырь, – кипятился Теймураз.

– Все равно тебя до царя не допустят, – урезонивали его старики. – Ведь ты царь без царства, даже без крова, и просишь у русского царя защиты, помощи и прибежища. А он могуществен и богат: тебе с ним никак теперь не равняться.

– Так, – понурив голову, возразил Теймураз, – но должен же он мне ответить за подданных моих, которых в его государстве, в его столице изменнически убивают?

– В такие дела здешний царь не вмешивается. Бояре грабят и убивают среди бела дня, но царь этого не ведает. Леон сам виноват, что не остерегся.

– Значит, здесь, по-вашему, не найти мне ни суда, ни справедливости? – грустно спросил Теймураз.

– Государь узнает – рассудит по справедливости, потому что он справедливый и богобоязненный царь. Но надо ждать случая, когда можно будет лично тебе переговорить с ним, да и то он сперва горячо примется за исследование, а потом остынет, боярам дело передаст, а позже и совсем забудет. Ну а бояре по своему усмотрению окончат, да с пристрастием за дерзость, что, мол, смели к самому царю обратиться и его покой потревожить. Так вот и наше дело!.. Не следовало нам с верхов начинать; может быть, чего-либо и добились бы, а теперь только попусту разорились вконец.

– Будешь с царем на приеме говорить, скажи ему и о нашем бедственном положении.

– Когда прием, неизвестно, – угрюмо промолвил Теймураз. – Словно я какой бесславный нищий, что меня и принять-то нельзя не в очередь!

По всей Москве шли неумолчные толки.

Над домом боярина Пронского стряслась грозная, великая беда. В самый день свадьбы молодой княжны с князем Черкасским ее выкрали из-под самого венца, и она точно в воду канула. Княгина Пронская от такого горя в ту же ночь скончалась, а самого князя под утро свезли в тюрьму по чьему-то извету.

И вдруг сразу опустел и осиротел большой, богатый и всей Москве известный дом князей Пронских. Дворовые притихли, приуныли. Хотя и при самом князе им не бог весть как жилось, но страх, что вот-вот они могут перейти в еще худшие руки, подавлял их окончательно.

Княгиню наскоро похоронили без обычных пышных обрядностей, и во всем доме остались только две жилые комнаты, которые занимал непритязательный, скромный князь Иван Петрович, дядя Бориса Алексеевича Пронского. Но и он находился в эту минуту с царской семьей на богомолье и ничего не знал о беде, обрушившейся так внезапно на его славный род.

В доме боярыни Хитрово тоже не все обстояло благополучно. Боярыня целыми днями лежала на кровати с «выкаченными бельмами», как выражались сенные девушки, ни с кем не говорила ни слова и почти не ела.

Время от времени к ней заходила только Марковна, сокрушенно вздыхала, крутила головой, поправляла атласные подушки и безмолвно выходила из опочивальни.

Потом приходили еще какие-то личности, после визита которых Елена Дмитриевна становилась еще мрачнее и ее глаза еще чаще затуманивались слезами; в бессильной злобе грызла она тогда тонкие наволочки своей подушки, словно порченая.

В один из таких приступов злобы в опочивальню вошла Марковна и, вздохнув, заговорила: