Эли Берте - Замок Монбрён

– Когда наступит час действовать, я приду за вами, вы поможете мне своими советами. Но день начнется через несколько часов, и каждая минута теперь драгоценна для вас. Прощайте, милый трубадур, желаю вам спокойного сна.

Капитан распахнул полог палатки и приказал стоявшему возле нее оруженосцу наблюдать, чтобы ничто не потревожило сна Жераля.

– Он столь же благороден и великодушен, сколь и храбр,– говорил сам с собою трубадур, растягиваясь на мягких шкурах,– и больше меня заслуживает любви Валерии.

При первых лучах солнца отряд воинов засел в лесу всего в трехстах или четырехстах шагах от Монбрёнского замка. Отряд хранил глубокую тишину, и хотя он был довольно многочислен, но ничто не обнаруживало его присутствия в этом близком к замку месте. Всадники, одетые в доспехи, спешившись, стояли возле своих коней и держали поводья в руках, чтобы в случае нужды вскочить в седла при первом сигнале. Стрелки, рассеявшись по опушке леса, залегли за деревьями и кустами. Взгляды всех были устремлены на замок, и тысячи стрел, пущенных невидимыми руками, могли по первому знаку вылететь из этих молчаливых и неподвижных кустарников.

В Монбрёне все еще было спокойно, и не было никаких признаков, что там готовится какое-то важное предприятие. Правда, еще было очень рано. Хотя небо и сияло уже светлой лазурью, но на западе горела еще звезда, и мглистый туман покрывал долины. Близость восхода солнечного обозначалась на горизонте только красновато-золотистыми облаками, на фоне которых темнели воздушные башни и зубчатые стены укрепленного замка. Природа еще спала, кое-где в глубине леса раздавался крик пробудившейся птицы, да роса, падая большими каплями с высоких деревьев, производила легкий шум, слышный только воинам отряда, засевшего в лесу.

Впереди, за кустами остролиста и бузины, на оконечности леса скрывались два человека, которые, подобно всей остальной дружине, внимательно наблюдали за замком и следили за всем, что в нем происходило. Это были Жераль и Доброе Копье. Капитан был вооружен с головы до ног, то есть совершенно закован в сталь. Однако, чтобы лучше видеть и слышать, он снял шлем и вместе с копьем и щитом отдал оруженосцам, которые составляли как бы отдельную почетную стражу и находились в двадцати шагах от своего начальника. Свежий утренний ветерок играл волосами капитана. Коротенький плащ его, накинутый на плечи поверх лат не имел на себе ни герба, ни девиза. Распахиваясь от ветра, он открывал на его груди рожок из слоновой кости, на перевязи. В таком костюме начальник отряда имел вид человека, уверенного в своей силе и храбрости. Что касается трубадура, на нем было то же самое черное платье, которое он надел накануне, покидая Монбрён. Только в предвидении опасностей, могущих встретиться в предстоящем деле, Жераль, по совету Доброго Копья, надел на голову небольшой шишак, а на плечи – легкий панцирь, и в руках у него была охотничья рогатина. Однако, несмотря на эти воинственные атрибуты, вид трубадура по-прежнему был кроток и тих, грустная задумчивость, всегдашняя черта его характера, виднелась на его лице.

Оба молодых человека, с беспокойством устремив глаза на замок, казалось, чего-то ожидали. Жераль был неподвижен, подобно мраморной статуе, но капитан часто оборачивался назад, чтобы увериться, что подчиненные его со всей точностью исполняют данные им приказания. Менестрель сделал беспокойное движение, которое товарищ его принял за знак нетерпения.

– Сир менестрель! – сказал он ему вполголоса.– Я знаю, что вы не привыкли сносить труды и опасности военного ремесла, и от всего сердца желал бы избавить вас от этого, но вы знаете всех обитателей замка и можете снабдить меня полезными сведениями как о них, так и об их намерениях. Вот почему я просил вас разделить со мной на некоторое время опасность этого предприятия. После не будет необходимости в ваших советах, и вы сможете оставить лагерь в любое время.

Трубадур грустно улыбнулся.

– Я думаю, сир капитан, вы по справедливости можете составить себе дурное понятие о храбрости служителей поэзии, и я, право, лучше умею владеть своей арфой, чем этим тяжелым копьем. Но хотя я и трубадур, однако во мне течет благородная кровь, и я никогда не бледнел перед опасностью. Отец мой был некогда храбрым и могущественным воином; постарев, больной, без всякого состояния, он старался привить мне любовь к мирным занятиям, но он никогда не одобрял трусости и малодушия и с ранних лет научил меня презирать их.

– Как? – переспросил рассеянно Доброе Копье.– У вас есть еще отец?

– Нет, его уже нет,– отвечал со вздохом Жераль.– Я один в целом мире. Один пилигрим, которого я несколько месяцев назад встретил у сира Бюфьера, сказал мне, что благородный старик принял смерть достойно и перед смертью тщетно призывал своего сына. Я горько оплакивал его и теперь еще оплакиваю.

– Но зачем же вы его покинули, сир менестрель, если он, кроме вас, не имел на свете никого другого?

– Я вам сказал, сир, что он был беден. Война не могла обогатить такого простого рыцаря, каким был Монтагю. Когда он перестал служить англичанам, он разорился. Маленькое имение его в Сентонже было продано для уплаты долгов. Уцелела только небольшая хижина и незначительная часть денег, чтобы можно было жить, не умирая с голода. Несчастья сделали его печальным и мрачным. Я был у него единственным сыном. Он воспитывал меня в уединении и учил ненавидеть войну и сопряженную с нею бесчеловечность. Я сосредоточил на нем всю мою привязанность, и он любил меня нежно. Но однажды я заметил, что я в тягость бедному старику. Я сказал ему, что намерен удалиться. Старик вспыхнул и стал обвинять меня в неблагодарности. Я замолчал. Между тем нужда увеличивалась; всякий день лишения становились все невыносимее для благородного Монтагю, я решился… Ночью поцеловал руку спящего отца, взял свою арфу и покинул уединенный домик, в котором прошли дни моего детства. Потом я уже никогда не видел бедного старика, который, может быть, умер оттого, что не мог перенести потерю сына.

Трубадур наклонил голову, чтобы скрыть свои слезы. Анри Доброе Копье тоже был растроган, и, казалось, слова Жераля пробудили в сердце его какое-то глубокое грустное воспоминание.

– По крайней мере,– возразил он,– отец ничем не оскорбил вас. После вашего отъезда он не позорил вашего имени в присутствии всех своих служителей… тогда как я!.. Но полно об этом тягостном предмете. Без сомнения, выберется еще минута, и тогда, может быть, я расскажу вам то, чего никогда и никому еще не рассказывал.

Он замолчал на минуту, пытаясь успокоиться.

– Не кажется ли вам, мессир,– начал он, стараясь казаться спокойным,– что условленный час прошел и что в замке, без сомнения, случилось какое-то неожиданное происшествие?