Виталий Гладкий - Под маской скомороха

Истома даже придумал продолжение пьески про Лекаря, которая стала пользоваться большим успехом:

– Я доктор-лекарь, из-под Великого моста аптекарь, – расхваливал себя Лекарь. – Варю, жарю, парю, микстуры болтаю, порошки толку, катаю пилюли, что твои пули. Голову сниму и живо привинчу, руки вывихну и живо выправлю, цикус-фикус, буки-аз, пей за раз! Я на тебя не погляжу – духом на нос горчицы наложу, а потом тебя потешу – на полчаса повешу! Ты, что ли, больной?

– Я. Ой, ой, ой-ей!.. – стонал Ивашко.

– И где у тебя мозжит, ломит, колет, ноет, по ночам беспокоит? – Лекарь важно ощупывал больного Ивашку, тискал, мял. – Где у тебя болит? Здесь?

– Повыше!

– Здесь?

– Пониже!

– А может, здесь? – Лекарь начинал злиться.

– Повыше!

– Все-то ты мне лжешь и покою не даешь! Не буду я тебя лечить!

– А с палочкой моей ты знаком?

– Уж лучше я зайду вечерком… – Лекарь начинал бочком продвигаться к выходу.

– Ах так! Благодарю покорно за лечение, а это тебе угощение!

И Ивашко принимался гонять Лекаря скалкой. Народу весело, потому как кукольное представление получалось вовсе не шутейной, а хорошо узнаваемой сценкой из новгородской жизни. В богатый город Великий Новгород за большими деньгами приезжали не только настоящие ученые лекари, но и шарлатаны, большей частью иноземные. Поэтому даже бояре и богатые купцы нередко предпочитали лечиться по старинке – у местных знахарей.

В свободное время Истома знакомился с Новгородом. Он уже не опасался, что его ищут – слишком много времени прошло по его уразумению. Да и опознать сына опального боярина Семена Яковлева, преданного мучительной смерти вместе с семьей, в толпе было практически невозможно, так как он сильно изменился за время скитаний – подрос, возмужал и выглядел не юнцом, а вполне взрослым молодым человеком. К тому же Марфе Борецкой уже было не до мести. Новгородцы должны были избрать нового владыку, потому что прежний, Иона, архиепископ Великого Новгорода и Пскова, почил в середине ноября. Покойного архиепископа очень уважали и любили. Иона организовал в Новгороде приюты для сирот и вдов, а ради защиты паствы от притязаний Москвы он лично ездил к Великому князю Ивану и убедил его не трогать вольности Новгородской земли.

Кандидатов на престол было трое: духовник покойного Варсонофий, ключник архиепископа Иона и ризничий Феофил. Боярыня, собрав сторонников, стремилась утвердить на престоле своего человека – Пимена. Он поддерживал ее устремление переметнуться к Литве и не стеснялся запускать руку в казну владыки для подогрева мятежников церковным серебром.

До конца ноября на вече шли жаркие баталии. Новгородское вече устанавливало приговоры по управлению городом, призывало князей и заключало договоры с ними и иностранными землями, объявляло войны, подписывало мир, делало распоряжения о сборе войска и охранении территории Новгородской земли, уступало в собственность или в кормление земли, определяло торговые права и качество монеты, иногда даже ставило миром церкви и монастыри, устанавливало правила и законы… В общем, вече было законодательною и судебной властью, особенно в делах, касающихся нарушения общественных прав. Но главное – вече ставило на престол владык, пользующихся в Новгороде большой властью.

В конечном итоге избрали протодиакона Феофила. Но не случилось, как прежде, всенародного ликования. Только немногие голоса огласили стены Детинца и Соборную площадь шумными восклицаниями в честь и во здравие новому владыке. Мало того, дело вообще кончилось свалкой, и у кричавших «слава» и «многая лета» были разбиты в кровь физиономии и пересчитаны все ребра. Когда же толпы повалили с Софийской стороны на Торговую, то «кончане» и «уличане» со Славенского и Плотницкого концов, а также некоторые жители пригородов, большею частью черные люди и смерды, обрушились на житьих людей из Людина и Неревского концов, здорово их помяли, а некоторых сбросили с Великого моста на лед.

«Меньшие» [106] Новгородское общество в XV в. разделилось на два враждебных лагеря. В одном из них стояли «лепшие» или «вятшие» люди (так новгородская летопись называла местную богатую знать), а в другом люди – «меньшие», т. е. чернь. люди бунтовали искренне, но не от себя, а так, как хотела Марфа Борецкая. Чернь, которой хорошо заплатили, кричала, что избрав владыкой не Пимена, а Феофила, богатеи готовятся продать Новгород в московскую кабалу (будто денга на них просыпалась с небес, а не из мошны бояр и купцов, сторонников Марфы-посадницы), а Москва зажмет Новгород в ежовые рукавицы и согнет в три погибели, как она уже согнула княжество Тверское. Лучше уж с Литвой побрататься, дабы князь Московский Иван знал, что Господин Великий Новгород своих святынь никому в обиду не даст.

Год вообще выдался очень неудачный. Он много худого принес Новгородской земле. (Правда, бед было меньше, чем три года назад, когда разразилось моровое поветрие и в Новгороде умерло свыше сорока тысяч человек, а во всех пятинах двести пятьдесят тысяч.) Но до Рождественских святок еще далеко, и много чего еще может случиться. Загадочные, а иногда и страшные события и знамения шли чередой, народ был напуган, среди новгородской черни шло брожение, да и бояре переругались между собой. Особенно всех впечатлило то, что сильная буря сломала средь бела дня золотой крест на храме Святой Софии, а в Спасо-Преображенском Хутынском монастыре начали сами звонить древние херсонские колокола, да так надрывно и жалостно, что мороз по коже шел. Святые старцы пророчествовали, что следующий год будет голодным, потому как идет большая сушь.

Но все эти события, толки, пророчества мало волновали Истому. У него давно созрел тайный замысел, который мучил его днем и ночью, и был свой взгляд на ситуацию, которая сложилась в Новгороде к зиме. Причиной некоторой отстраненности от новгородских беспорядков и неприятия бунта, затеянного «меньшими» людьми, как ни странно, стал Упырь Лихой.

Однажды артель решила сходить на Немецкий горный двор, или двор святого Петра; там варили превосходное пиво. Это была самая настоящая крепость. Двор включал в себя церковь, служившую также складом, больницу, жилые и хозяйственные постройки (вместе с пивоварней и кабаком), и был огорожен тыном из толстых бревен. Входом в него служили единственные ворота из дубовых плах, окованных металлом, которые запирались на ночь. Ночная стража состояла из двух вооруженных купцов, охранявших церковь, куда русским был запрещен доступ даже днем; кроме того, на ночь стражники спускали сторожевых собак какой-то иноземной породы, более свирепых, нежели меделяны. Останавливаться на Немецком дворе могли лишь купцы из ганзейских городов.