Вячеслав Софронов - Дорога на эшафот

После этих слов солдат замолчал, тяжело отдышался и хотел, поднявшись, идти к себе на ночлег, но его остановили:

– Нет, ты все же скажи, как коровы-то ваши? Молоко давать после того стали? Или все, как есть, осталось?

– Гроза ночью превеликая была, молния в один дом саданула, потом еще в два-три, и пошло пластать так, что одна только избушка на отшибе осталась, где старуха Фекла одна-одинешенька жила. Она в том изгнании нечистого дела не принимала, вот, говорят, и уцелела. А за тем пожаром ни одной коровенки нам вывести из хлева не удалось, сами едва живы остались.

– А тетка та, что через костер прыгать заставили? С ней чего?

– Бог ее знает: может, убегла под шумок, а может, сгорела вместе с домом. Никто и не искал. Мы деревеньку свою на другой берег речки перенесли, чтоб на пепелище не жить, не по-людски это…

Все, кто находился вокруг догоравшего костра, напряглись, засопели, словно услышали что-то предосудительное и не сочетавшееся с обстановкой, не ложившееся на душу на фоне тихого, теплого вечера. Одни потянулись за угольками, чтобы разжечь потухшие трубки; иные перекрестились; здоровенный мужик из хохлов, с приплюснутым к щекам носом, сплюнул в огонь и зло произнес:

– Враки это все, бабкины сказки. У коров молоко пропадает от разных дел, а вы на бабу накинулись. Морда у нее в саже, а им деготь привиделся. Невзлюбили ее, верно, вот и решили опозорить, заставили через полымя сигать. Вот вам Господь и отомстил всем чередом… Так и надо, заслужили.

– Так мне никто и не сказал: видел ли кто саламандру огненную или мне она только одному чудится?

Солдаты захихикали, чтобы не нарушать установившуюся над лагерем тишину, когда большинство рядовых уже видели пятый сон.

У костра осталось только двое дневальных, остальные постепенно и с явной неохотой разбрелись на ночлег, и вскоре их перешептывания окончательно стихли. Только где-то на другом конце лагеря, у самой поймы реки, продолжали раздаваться звонкие голоса явно подвыпивших людей.

– То, видать, станишники все никак не успокоятся, – проговорил один из дневальных.

– А им чего? Для них ни дня, ни ночи, ни строя, ни команды нет, живут само по себе, как атаман прикажет.

– Надо было и нам казаками родиться, сейчас бы тоже гуляли, как хотели, – высказал предположение усатый сержант, родом с Курской губернии. – Они с нами соседствуют крайними хуторами, насмотрелся на их обычаи. Вольница, одно слово… Всем скопом на общем круге решают – идти в поход или по домам сидеть.

– И чего же ты к ним на службу не подался? Поди, приняли бы по-соседски, а так будешь тянуть лямку солдатскую до конца дней, коль не подстрелят.

– Мордой не вышел в казаки идтить, – отвечал тот. – Они только своих принимают, кто от казака и казачки на свет появился.

– Вона оно как! – удивился его собеседник. – А чего в них особенного, в казаках-то? Такие же, как и мы, простые мужики, только на башке папаха да на шароварах лампасы.

– Ты им не вздумай так сказать, а то мигом плетей получишь.

– Тоже мне скажешь, плетей… – недоверчиво ответил тот, но замолчал и больше вопросов не задавал.

Вдруг с того конца лагеря, где шумели казаки, послышался чей-то протяжный запев незнакомой им песни:

Голос был чистый, немного высоко взятый мотив выдавал неопытность певца, но пел он от души, без особых изысков, вкладывая в слова что-то свое, особенное.

Донеслись до вахтенных грустные слова песни, и представился раненый воин с пулей в груди и кровь, бегущая через его руку вниз, стекающая на землю.

Потом к поющему присоединились еще несколько голосов, и слова стало трудно разобрать. Но они постепенно затихали, видимо, не сумев войти в ту же тональность, в которой вел напев главный солист. Поэтому вторая часть песни стала слышна отчетливо, будто исполнял ее певец где-то совсем рядом, и каждое ее слово доходило до сознания слушателей.

Прозвучали последние слова, а дневальные все продолжали ждать, чем закончится грустная история сраженного воина. Но певец по какой-то причине умолк, а вместе с ним затих и весь лагерь. Только незнакомая звезда осторожно выскользнула из-за кромки леса на небосклон и наблюдала за русским лагерем, не боясь быть увиденной и опознанной, словно вражеский лазутчик.

Меж тем Прусская кампания имела все основания оказаться затяжной или, по крайней мере, сверх положенных сроков продолжительной. Так называемые военные действия, если их можно было таковыми назвать, заключались в многодневных стоянках, наведении переправ, форсировании водных преград и бесконечных переходах по обширным прусским землям. Все развивалось примерно так, как год назад при генерал-фельдмаршале Апраксине. Правда, предыдущий предводитель русского воинства вряд ли имел даже приблизительный план действий. Не наткнись он на неприятеля при злополучном Гросс-Егерсдорфе, а пройди рядышком параллельным курсом, то неизвестно, чем бы разрешилось дело прошлого года. А так каждая сторона показала себя и в бою, и в искусном маневрировании, и в скором отступлении. И нынешний год сулил тот же успех. Никто, особенно из рядового состава, не жаждал вновь скрестить оружие.

Все складывалось для русских войск блестяще и вполне предсказуемо. 22 января 1756 года генерал-аншеф Вилли Фермор во главе 70-тысячной армии, при которой имелось 245 орудий различного калибра, занял не оказавший даже малейшего сопротивления Тильзит, а потом и Кенигсберг. Жители городов направили делегации из почетных граждан навстречу русским войскам с величайшими знаками почтения и признания их главенства на своей земле. Тем самым они безоговорочно признали свое подданство российской короне. Той же зимой была даже выпущена монета с профилем российской императрицы и надписью: «Елизавета, королева Пруссии». В ответ на это Елизавета Петровна издала специальный указ, чтобы русские солдаты блюли строжайшую воинскую дисциплину и никому не чинили обид и утеснений. Военоначальникам запрещалось вмешиваться в гражданские дела и нарушать торговлю на немецкой земле, на которую волей судеб выпал печальный жребий быть покоренной.