Вячеслав Софронов - Дорога на эшафот

– Это ты так думаешь, будто случайно, а Господь все иначе устроил. Видать, крепко кто-то молится за тебя, коль все так ладно вышло… Случайно и лист с дерева не слетит. Все в руках Божьих, али не знал о том?

– Знал, – покорно согласился Василий. Он чувствовал себя полным ничтожеством перед этим человеком, хотелось опуститься на колени и не вставать, слиться с полом, стать незримым, столь сильное впечатление произвел на него владыка Павел, с первых минут распознавший, что он замыслил. А тот, словно действительно свободно читал его мысли, спросил спокойным голосом:

– А коль знал, то почему дерзнул пойти на дело невыполнимое? Или не знаешь, чем оно тебе грозит? Ради себя или ради другого кого? Только честно говори… я все вижу…

Мирович и не думал врать, обманывать, отпираться – все одно владыка читал его, как открытую книгу. «Может, ему и книг открывать не нужно. Он и так все знает, чего там написано» – подумал он, но вслух ответил:

– Скрывать не стану: ради себя, ради жены и сына, но и о других людях думал. Негоже немке на российском троне сидеть, когда русский царевич в плену томится… – И замолчал, не зная, как к тому отнесется владыка Павел.

– Негоже, негоже, – несколько раз повторил тот. Было видно, он подбирает нужные слова, хорошо понимая, сколь трудную задачку загадал ему сын сибирских ссыльных. – Немка эта, императрица наша, на святую церковь руку подняла, решила всех доходов нас лишить. На такое даже царь Петр не решился, – спокойно произнес он слова, от которых у Мировича внутри пробежал холодок. Если бы кто услышал такое, не бывать бы владыке вовек митрополитом.

– Она дьявольское его учение продолжила и на этом вряд ли остановится, – продолжил он. – Но мы люди сторонние, в дела мирские не вмешиваемся, но и согласия дать не можем. Потому думай сам, на чьей мы стороне. Ничего тебе больше не скажу, все сам знаешь, но и понудить или остановить не вправе. Сам решай, сын мой…

– Благословите, владыка, – преклонил колени Василий.

– Бог благословит! – ответил тот, перекрестил его и протянул руку для поцелуя.

Василий, не оглядываясь, пошел к выходу, но остановился и хотел еще что-то спросить, но услышал:

– Не время, потом…

И Василий вышел на улицу, где увидел Ушакова, переминавшегося на месте с ноги на ногу и явно чем-то испуганного. Он порывался уйти, но не решался, словно неведомая сила удерживала его на месте. Поэтому, сделав несколько шагов, возвратился обратно и обрадовался, увидев спускавшегося по ступеням Василия.

– Что случилось? Чего дрожишь, как осиновый лист? – спросил его Мирович.

Тот указал ему на группку людей, стоявшую возле странно одетой женщины, которая громко рыдала и иногда, прерывая рыдания, повторяла сквозь слезы: «Там кровь, кровь, реки крови…»

Люди, стоявшие рядом с ней, пытались ее успокоить со словами: «Успокойся, Ксеньюшка, не плачь, не рви душу… И без того тошно…» Но та отбивалась от них и повторяла на это: «Я не Ксения, я Андрей Федорович. Разве вам о том неизвестно?» – Красивое лицо ее при этом искажалось от внутренней боли, которую она испытывала, и становилось похожим на лики иконописных мучениц.

«О какой крови ты говоришь? – спрашивали ее. – Война, что ли, случится?»

На что она отвечала: «Убьют скоро царя нашего, агнеца Божьего, и кровь великая прольется. Кровь, кровь, кровь…»

Она была одета в мужские кафтан и камзол военного образца с полковничьими знаками отличия. Когда Мирович начал ее внимательно рассматривать, то она словно почувствовала его взгляд, вытерла тыльной стороной руки слезы и глянула в его сторону долгим и, как Василию показалось, жалостливым взглядом, отчего у него на душе стало совсем тяжело.

– Кто это ненормальная? – спросил он Ушакова. – Она так на меня глянула, словно я уже в гробу лежу.

– Да, ты почувствовал? – встрепенулся тот. – И на меня, когда мимо нее проходил, она тоже так поглядела, а потом уж плакать начала. Я хотел убежать подальше отсюда, да решил тебя дождаться.

– Кто она? Почему вокруг нее люди стоят, слушают, уговаривают? И почему она в мужском платье? Ненормальная или… – И ему опять сделалось жутко. Он не боялся так, стоя в передней шеренге под прусскими пулями, как сейчас, находясь вблизи этой женщины, судя по всему, оплакивавшей их обоих.

– То Ксения Блаженная, ее весь город знает. После того как муж ее умер, раздала все свое имущество, женское платье сняла и в его одежах ходит, – отвечал Ушаков. – Она и смерть прежней императрицы предсказала и много еще чего, всего не перескажешь…

– Пошли отсюда, – дернул его за рукав Мирович. – Видишь, чем наша затея обернулась. Зря я тебя послушался, ой, зря…

– Вот и не слушал бы. Ты же у нас главный, как погляжу, – с нескрываемой обидой в голосе ответил Ушаков, шагая рядом. – Да, совсем забыл сказать: нынешняя императрица вскоре собирается в Лифляндию ехать. Самое бы время, пока ее в столице не будет, задумку нашу исполнить.

Мирович замедлил шаг, желваки заходили у него на скулах, он взялся правой рукой за рукоять шпаги, чуть потянул ее вверх, но потом задержал руку и резко вернул обратно в ножны и повернулся к Ушакову.

– Верно говоришь. Я знал, что у нас с тобой все получится. А юродивая не о нас плакала, а о том, что потом случится. Ох, чует моя душа, будет потеха. Известишь меня, как только она из Петербурга выедет. Но Кураеву о том ни слова! Слышишь?

– Слышу, – покорно кивнул тот головой. – Как не слышать, когда мне в самое ухо кричишь. Только я вот подумал, а не мало ли нас двоих будет? Может, склонить Гаврилу Андреевича на нашу сторону? А? Он мигом сообразит, какая в том великая выгода для него будет.

– Даже не думай, он нас выдаст сразу и спрашивать не станет. Нет, нет и еще раз нет! – твердо заявил Василий. – А сейчас прощай, меня ждут на набережной. Пора обратно возвращаться. Да, вот еще, – приостановился он. – Набросай манифест, ты в этом силен, о восшествии на престол нового императора Иоанна Антоновича. Сможешь?

– Не знаю, попробую, – безвольно ответил Ушаков, и видно было, что он жалеет о своем порыве и, как и предполагал Мирович, может отказаться от задуманного в любой момент.

«Ну и пусть, – думал, ускоряя шаг, Василий. – Один справлюсь. Солдаты мне верят, и есть среди них надежные люди, те мямлить не будут, а пойдут за мной хоть на плаху. Им, как и мне, терять нечего», – и он вспомнил насупленные лица Фоки и Федора Пермяка, когда он предложил им занять более высокие должности. Им какая ни на есть свобода дороже, нежели чины и почести.

В конце июня Мирович неожиданно получил от Ушакова письмо, в котором тот обстоятельно описывал, как у него идет служба и что скоро он должен будет по распоряжению начальства ехать куда-то под Смоленск. Прочтя письмо от начала до конца, Мирович ничего не понял. Аполлон должен был приехать сам и известить его, когда императрица выезжает в Лифляндию, а вместо того прислал пустое письмо, где писал неизвестно о чем. Он перечитал его еще раз и вдруг остановился на фразе, где говорилось, что одна известная особа тоже собирается ехать по служебным делам, но в конце июня или начале июля.