Вячеслав Софронов - Непоборимый Мирович

– Не знаю, о чем вы, право, – слегка поморщилась Воронцова. – Я никаких надежд вам не давала и в дальнейшем подавать не желаю. Впрочем, если меня вновь попросят, то, разумеется, отказать я не посмею.

– О чем попросят?

– Навестить вас, разумеется.

– Значит, я могу надеяться? – возвысил голос Василий, понимая, насколько жалко и смешно он сейчас выглядит, умоляя девушку посетить его в следующий раз.

– Вам вредно волноваться, – вместо ответа произнесла с легкой иронией Воронцова. – Прощайте и скорее поправляйтесь. Может быть, вы будете удостоены встречи… Впрочем, зачем я это вам говорю… То не моего ума дело. Прощайте, сударь, – еще раз повторила она, взявшись за ручку двери.

– Я буду ждать, – одними губами выдохнул Мирович, неотрывно глядя ей вслед, а как только закрылась дверь, откинулся на подушку и закрыл глаза, блаженно улыбаясь.

«Она придет, непременно придет», – шептал он, засыпая, и будущее вдруг представилось ему столь прекрасным и замечательным, что в сознании его заиграла, засветилась многоцветная радуга, под которой по зеленой траве шла она, великая княгиня Екатерина Алексеевна.

Несколько дней Екатерины Романовны не было, и Василий Яковлевич вздрагивал от малейшего шума со стороны прихожей, приподнимался на кровати в ожидании, но… то были или гости к хозяевам, или посыльные из магазинов. И он вновь, горя нетерпением, откидывался на подушку, закрывал глаза и скрежетал зубами, проклиная Воронцову, себя и весь белый свет. Иван Перфильевич наведывался изредка с неизменной учтивостью и, как казалось Мировичу, с равнодушием интересовался самочувствием, пересказывал новые великосветские сплетни и через несколько минут уходил, ссылаясь на срочные дела.

Раз в день приходил доктор, плешивый добродушный толстяк «из поповичей», как он признался сам, учившийся некоторое время за границей, постигая там азы медицинской премудрости. Он щупал пульс, требовал показать язык, осматривал рану, в чем ему помогала неизменная Федотовна, которая два раза в день самостоятельно меняла повязку на груди Мировича.

После осмотра доктор некоторое время оставался при больном, куда ему приносили чашку чая и пирожное. Он болтал на незначительные темы с Василием, расспрашивал о летней кампании и, наконец, пыхтя, удалялся. Зато Федотовна ухаживала за ним, как за собственным сыном, стараясь предупредить малейшее его желание, и даже как-то раз попыталась попенять Елагину, что тот редко навещает больного. Мирович сконфузился, а Елагин ничего на то не сказал, но по сдвинутым к переносице бровям было понятно, что он тяготится присутствием постороннего человека в доме.

Василий начал было подумывать, не попросить ли Елагина подыскать для него какую-нибудь чистенькую квартирку, куда бы он мог перебраться, но в один из вечеров к нему наведался отец Ивана Перфильевича, отставной действительный статский советник, служивший некогда по почтовому ведомству. Он пробыл около получаса, но дал понять, что Мирович их ничуть не стесняет, а на сына обижаться нечего, поскольку он часто бывает невнимателен к людям, в том числе и к своим близким. Сейчас же, когда все в преддверии великой смуты, как он выразился, у Ванюшки столько забот в коллегии, где он служит, что и в общении с ними, родителями, он отделывается лишь дежурными фразами и все куда-то спешит, летит, мчится.

Извинился старый Елагин и за жену, что она не спустилась ни разу к больному из-за больных ног, переносимая исключительно двумя лакеями в плетеном кресле. «Да вам, батюшка, нас, стариков, слушать и не к чему…» – закончил он и, опираясь на трость, удалился. Мировичу стало как-то спокойнее, и он оставил мысль съехать из елагинского дома, тем более что уход за ним был, надо признаться, преотменный. А то, что Иван Перфильевич говорит с ним довольно сухо, то объясняется занятостью и той обстановкой, что назревала в Петербурге в связи с последними событиями, о которых обмолвилась Воронцова.

Удивлял и беспокоил тот факт, что ни разу не наведался Кураев, по вызову которого он и прибыл в столицу. Василий пробовал размышлять, какую цель преследовал Кураев, вводя его в петербургские салоны, знакомя с десятками разных людей и, наконец, приведя его на бал в Ораниенбаум. Он чувствовал себя куклой, которую, дергая за веревочки, водят перед зрителями, потешая их различными вывертами и коленцами. Но не таков человек Гаврила Андреевич, чтобы ради развлечения кого бы то ни было тратить свое личное время и деньги. Причем деньги, как догадывался Мирович, немалые. Нет, сам Кураев явно исполняет чью-то волю, ради чего все и делается. Но чью и ради чего? На этот главный вопрос ответить Василий не мог.

Он еще раз вспомнил, как прибыл в Петербург, явился в указанный флигелек, а потом… потом появился Гаврила Андреевич, и дальше каждый шаг делался с его подачи. Но вот что более всего мучило: дуэль с Понятовским была предрешена заранее, или он по собственной неопытности вляпался в эту историю? Не просто так привел его Кураев на бал. А зачем? В искренность и расположение гвардейца Мирович особо не верил, но и уличить того в какой-то личной корысти пока не мог.

Зато его самолюбие тешила мысль, что великая княгиня именно его, Мировича, выделила среди множества гостей, но с другой… ощущал он себя подсадной уткой, что плавает в тихой заводи и, громко крякая, привлекает селезня на выстрел охотника, притаившегося в кустах. Кто же этот охотник? Явно не Кураев. Елагин? Тот вообще не проявляет к нему интереса и живет своей жизнью.

Кто и какую выгоду извлек от того, что случилась дуэль с Понятовским? И вдруг его обожгла невероятная мысль: великая княгиня! Не ей ли выгодна та дуэль? Может, она тяготилась обществом Понятовского и… сделала все, чтоб взыграла ревность поляка? Но тогда бы нашли более опытного фехтовальщика, чтобы тот наверняка прикончил надоевшего кавалера. Нет, не выстраивалась связь между его вызовом в Петербург и дуэлью. За всем этим крылось что-то другое, непонятное пока ему, и без посторонней помощи он вряд ли сможет прийти к нужному умозаключению.

«Если только снова придет Воронцова, то непременно попытаюсь выяснить у нее, кто таков Кураев и как он связан с молодым двором. У нее, возможно, большие связи и знакомства в столице, и ей не составит великого труда более подробно узнать о гвардейце: чем он занимается, кому служит…» – решил Василий, и на том успокоился.

Екатерина Романовна появилась лишь на четвертый день, когда он уже мог вставать и даже с разрешения доктора совершил небольшую прогулку во двор дома, где морозный воздух благотворно подействовал на него, освежив голову, и жизнь вновь показалась прекрасным и удивительным чудом, дарованным ему за терпение и выдержку.