Борис Сопельняк - Восхождение

– Кого вы имеете в виду? – поинтересовался Гамильтон.

– К вам приедут лорд-канцлер Саймон и Айвон Кирпатрик. А чтобы Гесс не задавался и не думал, что ради встречи с ним свои дела бросили члены правительства, представьте их как, – задумался Черчилль, – ну, как врачей-психиатров, прибывших, чтобы обследовать его психическое состояние. И вообще, – задумчиво продолжал Черчилль, – об этом «полновластном представителе фюрера», кажется, так называют его в Германии, надо узнать как можно больше: какого он роду-племени, где учился, на ком женился, как стал нацистом и все такое прочее. Я поручу заняться этим ребятам из разведки. Вы тоже покопайтесь в памяти, может быть, вспомните что-нибудь такое, что позволит понять, почему не Геринг, не Геббельс и даже не Риббентроп, а именно Гесс решился на такой, я хотел сказать, безумный, но, скажу, беспрецедентный поступок.

Пока английская разведка по крохам собирала факты из биографии Рудольфа Гесса, в другой части Европы, а именно в Москве, все более пухлым становилось дело Михаила Кольцова. Войдя в раж, Михаил Ефимович уже не мог остановиться: дав убийственные показания на деятелей литературы и искусства, он взялся за дипломатов. В одном из тюремных очерков Кольцов, как бы между прочим, упомянул о близких отношениях с такими высокопоставленными советскими дипломатами, как полпред в Италии Борис Штейн, полпред во Франции Яков Суриц, полпред в Англии Иван Майский, генеральный консул в Барселоне Владимир Антонов-Овсеенко, заведующий отделом печати Наркомата иностранных дела Константин Уманский, заместитель наркома Владимир Потемкин, и рядом других.

Следователь Кузьминов своим профессиональным нюхом тут же учуял, что взял совершенно новый и очень перспективный след. Дипломаты – носители государственной тайны и, конечно же, являются желанной добычей для иностранных разведок. А так как эти разведки действуют изощренно, то, как знать, не добились ли они на советском дипломатическом фронте вполне определенных успехов?

Задавшись этим вопросом и потирая руки от охватившего его азарта, он тут же вызвал на допрос Кольцова. Предложив чай и даже печенье, бывший сержант Кузьминов, который к этому времени стал лейтенантом, начал издалека:

– На одном из допросов вы уже признались, что являлись агентом немецкой и французской разведок и вели шпионскую работу на территории СССР. Однако при этом вы скрыли ряд фактов своей заговорщической деятельности. Следствию о них известно, но мне хотелось бы знать, намерены ли вы, с целью облегчения своей участи, сотрудничать со следствием и дальше? Намерены ли дать правдивые и, главное, исчерпывающие показания о своих делах и связях? Или сделаем перерыв? – зловеще осклабился следователь. – И до утра вы побудете в камере?

– Нет-нет, – испугался Кольцов, так как знал, что в камере его станут зверски бить. – Я скажу. Я все скажу.

– Вот это другой разговор, – пустил струю дыма Кузьминов. – А чай-то пейте. Не стесняйтесь, пейте чай и ешьте печенье. Овсяное, между прочим, – добавил он. – Говорят, что очень полезное, особенно для зубов. Конечно, если они есть, – не преминул съязвить лейтенант, глядя на зияющую пустоту во рту Кольцова.

Когда Михаил Ефимович насладился крепко заваренным чаем, да еще не из кружки, а из стакана с мельхиоровым подстаканником, следователь открыл папку и взял одну из страниц личных показаний Кольцова.

– Вот здесь написано, что вы были в близких отношениях с высокопоставленными советскими дипломатами. Так ли это? Какое отношение вы имели к Наркомату иностранных дел?

– По роду своей журналистской деятельности в «Правде» мне часто приходилось общаться с руководящими работниками Наркоминдела, в том числе с Уманским, Штейном, Сурицом, Майским, Потемкиным и многими другими.

– И что вы можете о них сказать?

– То, что до сих пор скрывал от следствия! – рубанул Кольцов. – Все они являются участниками антисоветской организации, созданной в Наркоминделе.

– Осторожнее, гражданин Кольцов, – предупреждающе поднял карандаш следователь. – Если вы оговариваете этих уважаемых людей, то ответите за это по всей строгости закона.

– Да никого я не оговариваю! – горячился Кольцов. – Еще в 1932-м Уманский сказал мне, что в Наркоминделе существует группа, которая, хотя напрямую и не связана с троцкистами, но исповедует их правобуржуазные взгляды как на международную, так и на внутреннюю политику советского правительства.

– И кто же входил в эту группу?

– Все те, кого я назвал в личных показаниях.

– Откуда у вас такая уверенность?

– У меня была возможность побеседовать с каждым из них в отдельности, и все они критиковали политику ЦК партии, особенно настаивая на том, что в СССР надо внедрять буржуазно-демократические формы правления и привлекать иностранные капиталы.

– Вот как? И кто же в этом деле был закоперщиком?

– Да все тот же Уманский! А Потемкин подчеркивал, что задача их группы состоит еще и в том, чтобы перебросить мост между Советским Союзом и Европой. При этом он говорил, что это не только его личное мнение, но и мнение наркома Литвинова.

– А с Литвиновым вы встречались?

– Да, конечно.

– Он одобрял ваши взгляды?

– Не только одобрял, но и развивал. Он говорил, что надо добиваться отмены монополии внешней торговли, отмены религиозных преследований, создания парламентской трибуны, с которой можно будет добиваться настоящей свободы. А еще он резко отрицательно относился к той помощи, которую СССР оказывал республиканской Испании. Он, например, говорил: «У них там нет никаких успехов. Подумаешь, берут в день по одному пленному, а мятежники тем временем захватывают целые города. Из-за Испании СССР утратил с таким трудом налаженные международные связи. Эта война обречена на неудачу». Он потребовал от меня, чтобы по прибытии в Испанию я довел эту точку зрения до нашего главного военного советника Григория Штерна.

– И вы это сделали?

– Конечно, сделал. Штерн полностью разделял точку зрения Литвинова. Он тоже считал, что война в Испании обречена на неудачу, и не раз говорил, что сделает все от него зависящее, чтобы войну любой ценой прекратить. Впрочем, я об этом уже писал в предыдущих личных показаниях, – напомнил Кольцов.

– Еще раз предупреждаю, – постучал карандашом по столу Кузьминов, – что ваши показания мы проверим самым тщательным образом. И если окажется, что вы оговариваете этих уважаемых людей, то за ложь и оговор будете отвечать особо.

– Я это понимаю, – допивая второй стакан чая, кивнул Кольцов. – Но, проверив мои показания, вы убедитесь, что я ничего не утаил и сказал вам чистую правду.

Эта правда была настолько ужасной, что костоломам с Лубянки ничего не оставалось, как выписывать ордера на аресты чуть ли не всех названных Кольцовым лиц. Начали с Антонова-Овсеенко, который царской охранке был известен под псевдонимом Штык. Личность, конечно, легендарная. Это он руководил штурмом Зимнего в октябре 1917-го, командовал войсками, сражавшимися против атамана Каледина, подавлял тамбовское восстание, был полпредом в Чехословакии, Литве и Польше, генеральным консулом в Барселоне и, наконец, наркомом юстиции РСФСР. Казалось бы, более надежного, проверенного и верного коммуниста не сыскать. Но у Сталина на таких людей были свои виды: Антонов-Овсеенко был арестован, осужден и расстрелян.