Борис Сопельняк - Восхождение

Подлили масла в огонь и показания бывшего наркома оборонной промышленности Бориса Ванникова.

– Однажды, когда я был в кабинете Рычагова, – цедя сквозь разбитые губы и выбитые зубы, говорил он, – ему позвонил товарищ Сталин. Выслушав Сталина, он швырнул трубку и начал ругать его площадной бранью. «Ты что, с ума сошел?» – остановил я его. «А чего он лезет в то, в чем ни черта не смыслит?! Как делать самолеты и как на них летать, в семинариях не учат!» Так он намекнул на образование товарища Сталина. «Я уж не говорю о том, что его повседневное вмешательство дезорганизует управление и подрывает мой авторитет как начальника ВВС, – продолжал Рычагов. – В частях надо мной посмеиваются, заявляя, что без согласования с вождем я не могу не то что поднять самолет, но даже отправить в нужное место бочку бензина. Мне это надоело, пусть перебирается в этот кабинет и командует авиацией сам!» Потом он снова последними словами ругал товарища Сталина и наконец заявил: «Я заставлю его относиться ко мне как следует. Заставлю! Иначе все это ни к чему хорошему не приведет».

Как в воду глядел генерал Рычагов, ни к чему хорошему его близость к вождю не привела. Если на первом допросе обвинение в антисоветской деятельности, шпионаже и измене Родине он отрицал, то уже через три дня признался не только в этом, но и в том, что был членом террористической организации. Правда, во время очной ставки со Смушкевичем он сказал:

– Все мои показания – неправда. И то, что обо мне говорили другие, тоже неправда. Я никогда не был ни шпионом, ни заговорщиком. Но когда тебя зверски избивают, когда тебя калечат – я, например, уже никогда не смогу летать, признаешься во всем, чего потребует следователь.

А в соседней камере точно так же пытали, терзали и зверски избивали Григория Штерна. Он тоже сперва все отрицал, потом во всем признался, но, собравшись с силами, снова отрицал, заявляя, что ни шпионом, ни заговорщиком никогда не был. Не помогло. В те дни, когда фашистские войска вышли к окраинам Москвы, Сталин приказал затянувшуюся возню с арестованными генералами заканчивать.

На Лубянке хорошо знали, что означают эти слова: Штерну, Рычагову и Смушкевичу были немедленно вынесены смертные приговоры. И – все! Еще троих военачальников, способных грамотно противостоять Моделю, Манштейну или Гудериану, не стало. Так что победы германского оружия ковались не только в ставке Гитлера и на заводах Круппа, но и в кабинетах Кремля и подвалах Лубянки.

Но на этом кровавая вакханалия, втянувшая в свою орбиту наших героев, не закончилась. Следующей жертвой должна была стать гражданская жена Кольцова, Мария Остен. Пока что она жила в Париже и сталинские палачи дотянуться до нее не могли, но Мария сама рвалась в их руки. Узнав из газет, что Михаил арестован и что помимо всего прочего ему в вину ставят связь с германской шпионкой Марией Остен, она решила, что одним своим появлением в Москве опровергнет эту чудовищную ложь. Ее отговаривали, пугали, но она была тверда – и вскоре вместе с маленьким Иосифом появилась в Москве.

Вначале это прошло незамеченным. Но Мария развила такую активную деятельность, что на нее обратили внимание, тем более что она не только пыталась узнать, что с Кольцовым, но даже подала бумаги с просьбой о предоставлении советского гражданства. Так прошел месяц, другой, третий, а Мария все бегала по кабинетам. И – добегалась!

Но надо же случиться такому совпадению, что дело № 2862 по обвинению Остен-Грессгенер Марии Генриховны возбуждено 22 июня 1941 года. Фашистская авиация бомбит города, танковые клинья утюжат деревни, моторизованные колонны немецкой солдатни расстреливают все живое, но доблестным советским чекистам не до этого, у них свое кровавое дело. Вместо того чтобы писать рапорты с просьбой немедленно отправить их на фронт, они врываются в номер «Метрополя», где проживает враг народа в женском обличье, переворачивают все вверх дном, изымают в пользу государства один сарафан, две пары трусов, одну пару туфель и пять носовых платков, а хозяйку этот имущества бросают в печально известную Внутреннюю тюрьму.

Обвинения, которые предъявили Марии, настолько нелепы, что просто диву даешься, как можно было принимать их всерьез. То ли по глупости, то ли следуя привычке, следователи сходу обвинили ее в том, что она является германской и французской шпионкой одновременно. Им и в голову не приходило, что это невозможно, если так можно выразиться, чисто физически. Ведь Франция находится в состоянии войны с Германией, больше того, она побеждена и наполовину оккупирована, а Мария Остен поставляет Франции разведданные о Германии, а Германии – о Франции.

Само собой разумеется, что обе страны получают секретную информацию о Советском Союзе. Но какую и от кого? Следователи словно забыли, что Мария совсем недавно прибыла в Москву и ни с кем, кроме сотрудников Лубянки и чиновников паспортного стола, не общалась. Это их не интересовало, уж что-что, а выбивать признания чекисты умели, и, побывав в их руках, шпионами себя признавали и не такие хрупкие женщины, как Мария, а прошедшие огонь и воды маршалы и генералы.

В тот день, когда немецкие дивизии подошли к окраинам Москвы, руководство Лубянки, видимо, боясь, что Марию освободят соотечественники, в срочном порядке отправило ее в глубь страны. Так она оказалась в Саратове, где за нее взялись местные чекисты.

– Признаете ли вы себя виновной в шпионской деятельности? – на первом же допросе насел на нее следователь.

– Нет, не признаю, – твердо ответила Мария. – Как я могла шпионить в пользу Германии, если я немецкая коммунистка, и если бы оказалась на территории рейха, то давно бы сидела в Майданеке или Дахау!

– А вот следствие располагает достоверными материалами о ваших шпионских связях. Назовите соучастников! – трахнул он кулаком по столу. – Не то сейчас же отдам вас в работу!

Отдать в работу – на чекистском жаргоне означало передать подследственного заплечных дел мастерам, а те свое дело знали и выбивали из несчастных арестантов признания в чем угодно, хоть в попытке взорвать Кремль или изменить русло Волги.

– Нет-нет, в работу не надо, – испугалась Мария. – Я и так все расскажу. Но никаких соучастников у меня не было, ей-богу, не было, – перекрестилась она.

– А Кольцов? – подсказал следователь. – Что вам известно об антисоветской деятельности Кольцова?

– Ничего, – отрезала Мария и почему-то радостно улыбнулась.

Следователь ничего не понял и зарылся в бумаги. А Мария ликовала!

«Раз спрашивают о Михаиле, значит, он жив, – подумала она. – Жив! Господи, как же я рада! Значит, дадут ему лет десять-пятнадцать, мне – тоже, и где-нибудь в Сибири мы встретимся. Мы обязательно встретимся! Так что эту волынку надо заканчивать, и как можно быстрее».