Борис Сопельняк - Восхождение

Так оно и случилось… Подтянув несколько дивизий и военных кораблей, японцы ринулись на Безымянную, которую защищал наряд, состоявший всего из одиннадцати пограничников. В первом же бою почти все они погибли, но высоту удержали. Во втором, когда Безымянную и Заозерную штурмовало несколько полков, высоты пришлось сдать.

Тогда-то и подключили к делу только что отозванных из Испании Григория Штерна и Павла Рычагова. От них требовали решительной атакой высоты немедленно отбить. Но они, ссылаясь на опыт авантюрных штурмов под Севильей, Гранадой и Теруэлем, заявили, что такая атака приведет к большим потерям. Ничего страшного не случится, если высоты будут отбиты не немедленно, а неделей позже. Тем временем в район Хасана можно перебросить необходимые для штурма силы, включая самолеты, танки, боевые корабли и даже подводные лодки.

В Кремле с их планом согласились… И вот, 6 августа, как только развеялся туман, Рычагов поднял в небо 250 самолетов. Бомбовый удар по высотам был страшный! Потом в дело вступила артиллерия, за ней около трехсот танков и несколько полков пехоты.

Казалось, что такие силы японцев просто-напросто сомнут. Но не тут-то было! Трое суток продолжались ожесточенные бои, и прекратились они лишь тогда, когда защищать высоты было некому. 11 августа Япония запросила мира и от претензий на Безымянную и Заозерную, а заодно и озеро Хасан отказалась.

Москва ликовала! Москва праздновала победу и чествовала победителей. Не были забыты и Штерн с Рычаговым: за успешное руководство боевыми операциями они были награждены орденами Красного Знамени. Но главное не ордена, главное – они были приняты, если так можно выразиться, в высшую лигу советских военачальников: Штерну было присвоено звание генерал-полковника и доверен ответственнейший пост начальника Противовоздушной обороны страны, а Рычагов, которому не было и тридцати, получил звание генерал-лейтенанта и должность начальника ВВС Красной Армии. Оба были избраны депутатами Верховного Совета СССР, оба стали Героями Советского Союза и оба… расстреляны как заговорщики, террористы, шпионы и враги народа.

О вынесенном им смертном приговоре Борис узнал значительно позже, когда и сам был в весьма затруднительном положении. А пока что он с удовольствием читал отчеты о новой победе русских над японцами, на этот раз в районе монгольской реки Халхин-Гол. Григорий Штерн и Павел Рычагов отличились и в этих боях, а Яков Смушкевич, которого в Испании знали как генерала Дугласа, стал дважды Героем Советского Союза.

Единственное, что смущало Скосырева, так это авторство газетных репортажей: ни под одним из них не было подписи Михаила Кольцова.

«В чем дело? – размышлял он. – Никогда не поверю, чтобы такой боевой журналист, как Кольцов, во время войны отсиживался в Москве. Может, болен? А может, не приведи бог, последовал совету Сталина и застрелился? Чур меня, чур! – перекрестился Борис. – Этого не может быть, потому что не может быть вообще! С чего бы ему стреляться, если он один из самых популярных и самых уважаемых людей страны?! А если арестован? За что? – тут же отмел он эту мысль. – За заметки с фронтов испанской войны? Ерунда, кому они могли навредить? И все же что-то здесь не так, – не находил себе места Борис, – сердцем чую, что что-то не так. Стоп! – хлопнул он себя по лбу. – Если кто-то что-то знает, так это Мария! Она же в Париже, и Михаил ей наверняка пишет. Значит что? Значит, надо послать туда Гостева, и он все разузнает».

Так Скосырев и поступил… Но когда Гостев вернулся, Борис снова слег. Новость, которую привез Гостев, была такой скверной, что хуже не придумаешь: оказывается, Михаила Кольцова арестовали еще в конце 1938-го, и где он теперь и что с ним, никто не знает. Мария рвется в Москву, она хочет на месте разузнать, что к чему, но друзья ее отговаривают, боясь, что в лапы НКВД попадет и она.

И все же установить местонахождение Михаила удалось: оказывается, арестовав Кольцова прямо в редакции «Правды», его бросили в печально известную Внутреннюю тюрьму Лубянки. В постановлении на арест, подписанном лично Берией, говорилось, что Кольцов враждебно настроен к руководству партии, что является двурушником в рядах ВКП(б) и что тесно связан с правотроцкистским подпольем, действующим в стране.

На первом же допросе его обвинили в шпионаже, правда, не сказав, в пользу какой страны. Кольцов это обвинение решительно отверг!

– Не занимайтесь запирательством! – повысил голос следователь. – В ваших же интересах запирательство прекратить и рассказать следствию о своей предательской антисоветской деятельности.

– Мне не о чем рассказывать, – развел руками Кольцов, – потому что такого рода деятельностью я никогда не занимался.

– Следствие вам не верит. Но мы вас об этом еще допросим. Приготовьтесь! – дыхнув перегаром, обнажил лошадино-желтые зубы допрашивавший его сержант.

Судя по всему, Михаил Ефимович не придал особого значения ни восклицательному знаку в конце этой фразы, ни зловещему совету к чему-то там приготовиться. А зря! Сержант тут же отдал Кольцова, говоря на тюремном жаргоне, в работу, то есть в руки звероподобных надзирателей, которые так профессионально избивали подследственных, что все их тело превращалось в сплошной кровоподтек, и лишь три пальца правой руки оставались нетронутыми – это для того, чтобы арестант мог подписывать протоколы допросов.

После первого же изуверского избиения Михаил Ефимович стал гораздо сговорчивее и подписал несколько протоколов, в которые черным по белому было занесено его признание в том, что еще в годы Гражданской войны он опубликовал несколько антисоветских статей.

– Если не ошибаюсь, в это время вы уже были коммунистом? – уточнил следователь.

– Да, – не без гордости согласился Кольцов. – Причем одну из рекомендаций в партию дал нарком просвещения Луначарский.

– Как же вы его подвели! – театрально покачал головой сержант. – Быть коммунистом – и печатать антисоветские статьи…Может быть, сами подскажете, как это называется? – грохнул он кулаком по столу.

– Признаю, – потупил глаза Кольцов. – Признаю, что это предательство. И вражеский выпад, – добавил он.

– То-то же! – удовлетворенно закурил «беломорину» сержант. – А то «мне не о чем рассказывать». Расскажете, все расскажете! И вспомните даже то, о чем навсегда забыли. Увести! – вызвал он конвойного.

А потом наступила пауза, очень странная пауза. Раньше Кольцова вызывали на допросы чуть ли не каждый день, а теперь, когда он многое вспомнил и готов был абсолютно все рассказать, на целый месяц о нем забыли.

«Что за чертовщина?! – маялся он. – Я же все осознал, я понял свои заблуждения и готов признать ошибки, а на допросы не вызывают. Опять же, газет не читаю, с людьми не общаюсь: так можно и свихнуться».