Герви Аллен - Антони Адверс, том 2

Поэтому лицо его не менялось, смеялись ли торговцы, плакали рабы - не менялось, что бы ни происходило под навесом. Первопричина веселья и слез, он оставался их неподвижным центром. Говорил он еще меньше обычного - только по делу. Посему почти все уважали в нем человека сильного и молчаливого - боялись, потому что не знали, чего он хочет для себя, что чувствует, о чем думает. Известно было, сколько он заплатит, неизвестно - что у него на сердце. Как изменить его волю - какой взяткой? По-видимости, никакой. Он установил правила и направлял жизнь на Рио-Понго, как человек, который таинственным образом избран, хочет и будет властвовать.

Разумеется, он не философствовал об этом так многословно, скорее смутно представлял себе некую полуинтуитивную программу действий, которой следовал с тех пор, как "гражданином Западного полушария" поплыл по течениям, которые стольких гнали из Европы в Африку, из Африки в Америку и снова в Европу, повинуясь приливам и отливам в людских делах. Глядя на брата Франсуа, он все больше убеждался, что даже "подданные Господа Бога" ничего не могут изменить. Но жить надо, и надо быть взрослым мужчиной. Так говорил Чибо. Жить земными делами. Антони чувствовал, что Чибо прав. Лишь одно мешало ощутить себя вполне преуспевающим, практичным человеком - невозможность окончательно задавить чувства. Во время невольничьих торгов Антони осознавал это особенно явственно. Каким-то образом продажа людей под навесом оказывалась самой сутью, самым средоточием загадки.

"Если то, чем я буду, зависит от того, что я делаю - то вот что я делаю! И тогда?.."

Чувства его противились. Все, что он мог с ними сделать в дни торгов - скрывать в себе. Вот почему он выглядел увереннее и мрачнее, спокойнее и решительнее. Однако внутри его разгорался яростный, сухой жар.

Ибо с каждым часом, с каждым мелким происшествием, с каждым уведенным в загон проданным телом состояние Антони становилось все невыносимее. Он понимал, что видит самую суть, квинтэссенцию дела ради дела, правду, голую, как вступающие на помост рабы. Каждый из них был ее персонификацией, и каждый добавлял к ней свое. Антони был зачарован и в то же время истерзан. Что, если чувства возобладают над волей и завладеют всем его существом? Что тогда он будет делать? Что станет с факторией Гальего?

Чувства и воля, медленно поворачиваясь в противоположных направлениях на оси его личности, скручивали ее в штопор, грозя разорвать; раскаляли ее. Жар, вызванный трением противоборствующих устремлений, приходилось таить в себе - от пушечного выстрела, возвестившего о начале торгов, до часа, когда навес пустел. Раздражение медленно ползло по нервам к пальцам на руках и ногах. Ладони и ступни пересыхали, губы запекались. Иногда он посылал за вином. Тем не менее с каждым часом все нестерпимее хотелось сорвать на ком-нибудь зло; под предлогом любой пустяковой накладки разрядить внутреннее напряжение. Однако приличия не позволяли. Надо было оставаться спокойным и трезвым, человеком, который держит в руках факторию Гальего и в первую очередь самого себя. К вечеру у него появлялись круги под глазами, нижние веки начинали подергиваться. Потом что-то внутри ломалось. Даже табак не помогал, вызывая отвратительную тошноту. Поднимаясь к дому, он вдруг чувствовал себя маленьким и замерзшим. Легкий озноб, как от лихорадки, заставлял то и дело сбиваться с шага. Как он устал! Этот климат его доконает, черт бы его побрал! Нелета ждет, черт бы побрал и ее!

Пока караван оставался в фактории, в эти ночи, не утешала даже Нелета. Перегоревший за день, Антони был холоден по ночам. В прошлый раз, когда приезжал Амах, было хуже всего. Антони приснилось, что его мадонна задыхается в горящем сундуке, там, где он ее запер. Вроде бы и он сам был рядом, и рвался выбраться вместе с ней. Он бился, запутался головой в покрывале, и Нелета его разбудила. Неужели ему опять будут сниться такие сны? Великий Боже!

Для брата Франсуа, наблюдавшего через щелку в двери, лицо Антони и то, что происходило на помосте, дополняли одно другое. Он понимал выражение этого лица. Он и прежде видел борьбу воли и чувств, видел, как она обращает людей в хихикающих скотов или в железные маски. Он чувствовал, что это самый распространенный симптом моральной болезни. Как направить волю и чувства в одном направлении, чтобы и ей, и им было легко; как человеку остаться цельным? "Что мне делать и чего не делать, чтобы быть?" Он знал, что лишь у одного может спрашивать, как сохраниться цельность. И поскольку на этом пути он обрел обильную жизнь, то желал делиться ею и объяснять самим своим существованием, не заботясь о своей оболочке. По-видимости самый бездеятельный в фактории Гальего, брат Франсуа на самом деле был один из немногих людей Запада, кто положительно отождествлял себя с грядущей властью.

Правду сказать, этот необычный человек вовсе не думал, что через дверную щелку в Африке видит нечто из ряда вон выходящее. Жизненный срез, который он наблюдал, представлялся ему, пусть в неразвитой и незавершенной форме, самым заурядным. Это был лишь еще один пример того, как люди теряют жалость, поскольку корысть и желание обладать вещами за счет других привело к закрепощению значительной части живущих. Он видел, что там, где вещи ценятся больше людей, люди вскоре низводятся до состояния вещей, только самых дешевых. Стоит ли дивиться, что тех людей, которые не могут за себя постоять, обменивают на вещи?

"Негр за три бочонка рома и штуку ситца", - думал он, воображая себя торговцем. Мой беззащитный брат в обмен на мое счастье! И уж конечно, три бочонка рома - и штука ситца - сделают меня счастливым. Разве я не стану богат, разве мне не будут завидовать?

...Но разве это сильно отличается от торговли вообще? Разве не вся она состоит в том, чтобы продать брата за рулон ткани или за более отравляющую субстанцию? Разве мой отец не продавал крепостных за роскошные наряды, за придворную карьеру, библиотеку, сельский замок?

...И разве купцы, банкиры, государственные мужи не делают того же? Если их система сложнее, значит ли это, что она существенно отличается? То, что происходит здесь, если и разнится, то лишь степенью, не сутью.

Возможно, через дверную щелку в Африке он видел систему куда глубже и полнее, чем если бы дверь была приоткрыта, или он сидел на скамеечке в другом месте. Здесь рабов называли "рабы", и вещи, на которые их меняли, грудами лежали вокруг. Голые люди за голые вещи, и торговцы в соседнем помещении торгуются в открытую.

Если есть от этого средство, то лишь сострадание, которое надо пробуждать в сердцах людей, одного человека за другим, и лишь один способ пробудить сострадание - собственным примером показать, чего хочет от них Господь. Слова бесполезны - со времен апостола Павла были произнесены миллионы проповедей. Теории и философские принципы умирают, потому что люди не могут или не хотят их воплотить. Только пример, воплощенный в жизнь, как воплотился в человека Господь, может достичь цели.