Герви Аллен - Антони Адверс, том 2

Смиренно и часто неуверенно, поддерживаемый молитвой и трудно достигнутым чувством приобщения, в котором иногда ощущал касание самого Христа, брат Франсуа шел, спотыкаясь, вслепую, но всегда искренно и упорно, по однажды избранному, несказанно трудному пути.

Если он обливался потом, а порой и слезами, наблюдая сквозь щелку, как мир сам себя губит, если чувствовал на спине холодный и чуть любопытный, но неизменно враждебный взгляд Фердинандо, то в этом не было для него ничего нового и необычного. Никакое внезапное потрясение не заставило бы его поддаться эмоциям и нервам, броситься вперед в отчаянном и бесплодном порыве. Он знал: если можно выгнать торгующих людьми из храма, то не их бичами. Он научился воспринимать факторию Гальего, и свой маленький сад в особенности, как своего рода Гефсиманию. Это было место, где он скорбно молился и ждал, предвидя неизбежную славу поражения - и старался тем временем по возможности делать добро в соответствии со своим замыслом.

В фактории Гальего этот замысел состоял в том, чтобы выкупить, если случались деньги, или выпросить отвергнутых за ненадобностью рабов; ухаживать за умирающими; пестовать больных и увечных в своем саду, где, благодаря жаркому климату, посильными трудами могла прокормиться маленькая община. Кое-кого из несчастных удавалось выходить; однако большая часть оставалась на растущем день ото дня кладбище. Главным же образом брат Франсуа пекся о детях.

Немало изнемогших от усталости черных ребятишек, которые не могли больше следовать за караваном и видели, как их матери в деревянных рогатках исчезают под сводами леса, были теперь обязаны ему жизнью. Лежа на земле в ожидании неминуемой смерти, отупевшие от усталости и страха, они слышали шорох листвы, вскрикивали - и оказывались на руках у доброго пастыря из фактории Гальего.

"Ибо и я, - говорил брат Франсуа, - рыщу, как лев, и прошу у Бога добычи себе".

Он следовал по пятам охотников за людьми вместе со старым воином-сусу, которого выходил, так что тот снова смог держать копье, и с женщиной, которую однажды нашел в разграбленной деревне. У женщины были отрезаны груди, однако теперь она стала одной из лучших сиделок в маленькой долине; бесстрашной и яростной в делах милосердия. Идя с братом Франсуа и его проводником в лес, она несла на спине большую корзину, чтобы положить в нее живую добычу, до которой не добрались леопарды.

За тем немногим, в чем нуждался для осуществления своего замысла в долине, брат Франсуа обращался к Антони. Тот давал, не спрашивая, обычно в виде письменного распоряжения Фердинандо.

Маленькое поселение редко привлекало внимание. Не было никакой выгоды туда ходить. Приказ Антони охранял его покой, и оно оставалось мирным островком, imperium in inferno [37] Оазис в аду (лат.) для спасенных калек и детей. За несколько лет естественной эволюции там сложилось натуральное хозяйство, одновременно примитивное, туземное, раннехристианское и коммунистическое. Кроме нескольких железных орудий, вина для себя и для причастия, изредка одежды, муки и лекарств, брат Франсуа просил только, чтоб их не трогали. Единственный, кто ему противостоял, это Фердинандо, и то скорее в скрытой форме, чем деятельно.

По правде сказать, как ни мало просил священник, Фердинандо всякий раз терялся, куда отнести расходы. Цивилизация, с которой метис столкнулся в отрочестве в Испании, глубоко проникла в него лишь одной своей стороной, а именно - очень примитивной и сухой стороной, которая называется бухгалтерский учет. За европейской одеждой, европейскими манерами и безупречным ведением приходно-расходных книг, Фердинандо оставался дикарем. Он не знал, по какой статье провести те мелочи, которые время от времени вынужден был отпускать брату Франсуа. Это его угнетало. Наконец он не выдержал и спросил самого Антони. Тот шутливо посоветовал завести отдельную страницу и озаглавить ее "Потери от бедствий, причиняемых Богом и врагом рода человеческого", чем еще больше сбил Фердинандо с толку. Когда приходило время подбивать счета, управляющий всякий раз недоумевал, куда деть относительно малый, но постоянно растущий остаток, дебит, который нельзя было уравновесить кредитом. Как списать постоянно висящий и постоянно увеличивающийся расход? Это роковое расхождение преследовало Фердинандо, словно попавший в башмак камешек, который можно передвинуть, но невозможно выкинуть. К весне 1796 года этот остаток вырос до 126 фунтов, 3 шиллингов и 6 пенсов. Управляющий решил, что со временем обратит его в прибыль. Он уже знал, как. Антони он пока ничего не говорил. Расход заносился в графу "Временно замороженные средства". Даже брат Франсуа не мог бы вообразить, что такое простое обстоятельство нависло над его долиной Дамокловым мечом. Он продолжал время от времени получать небольшое вспоможение.

Эта скромная поддержка, однако, позволяла монаху делать гораздо больше, чем он сделал бы без нее. И еще она означала, что Антони не вполне удалось задушить ту свою часть, из которой брат Франсуа по-прежнему надеялся восстановить цельного человека. Три года в фактории Гальего монах наблюдал горестную борьбу в душе молодого человека, к которому его собственный дух потянулся с первого знакомства. За это время их дружба, пусть по большей части молчаливая и всегда мучительная, только укрепилась. Не мог брат Франсуа забыть и каюту "Ариостатики".

Тому были тысячи мелких доказательств. Священник никак не находил силы бросить Антони. Он частенько думал, что надо уйти из фактории, но чувствовал, что этим напишет на ее воротах роковой приговор. А за воротами обитал возлюбленный друг. "Не безнадежен, не безнадежен" - шептал брат Франсуа, наблюдая за ним.

Единственный из многих европейцев, посещавших Рио-Понго, монах обладал воспитанием и чутьем, чтобы распознать трагическую иронию в судьбе Антони - свойство житейского успеха людей, обогащать которые не нуждаются в вещах. Он видел, что Антони может со временем превратиться в одну из тех, оставленных Богом и презираемых людьми личностей, кто в самом ведении дел находит и материальную награду, и внутреннюю духовную власть.

Лицо Антони в эти часы, когда он по-прежнему наблюдал всходящих на камень рабов, напоминало ему других многообещающих молодых людей, которых он когда-то знал, людей, которых он в зрелые лета видел преобразившимися, или притворившимися, что они великие купцы, финансисты, модные священники или министры двора. Некогда живые лица застывали; сила обаяния сменялась суровой властностью. Даже сейчас, он чувствовал, на призыв к милосердию Антони может ответить мотивированным отказом. Безотчетная улыбка, возникавшая некогда на его губах, словно заглянувшее в дверь солнце, исчезла. Дверь закрылась наглухо. Брат Франсуа знал, что такое лицо может смягчить Божий удар - или гильотина. Он молился об ударе, но, поскольку любил человека, за которого просил, постарался бы отвратить этот удар. Он закрывал глаза.