Герви Аллен - Антони Адверс, том 2

Он барашков белых гонит

Где шумит речной поток,

По-над речкой, где темна

В омутах вода.

Я слыхал его опять

На поре закатной дня,

Озарившей темный дол,

Там где волк - враг его.

Дики, дики чьи-то крики

На брегах Бембибре,

Странен, странен голос звонкий

Сына Миньо.

В этот день они немного рыбачили, купались, дремали - а когда наступил вечер, заснули снова. Раз Антони проснулся и смотрел, как метеоры слезами света катятся с темных небесных щек. Встала луна. Южный Крест, загадочнейшее из созвездий, горел и мерцал. За дюнами пение прибоя звучало мощной басовой элегией о мире прекрасном, но позабытом века назад.

Сперва Хуан каждый день делал на бревне зарубку, потом забыл, и бревно отправилось в костер. Время суток они узнавали, если хотели, взглянув, как высоко стоит небесный светильник, как длинны тени на дюнах. Однако и ночь, и утро всегда приходили неожиданно. Для Антони ночи и дни слились в одну протяженность, освежаемую, но не прерываемую сном.

Они спустили лодку и били рыбу в лагуне. Сквозь бесцветную воду можно было различить, как тени рыбин скользят над белыми песчаными отмелями. Они тихо подводили лодку и бросали гарпун в пятнисто-синюю тень, которая оказывалась пригревшейся на солнце акулой. Начинался бой. С крупной акулой они играли часами. Она тянула лодку по воде, окрашенной собственной кровью. Иногда, чтобы избежать крушения, приходилось отпускать веревку. Если нет, то рано или поздно ужасающую рыбью морду подтягивали к самому планширю, и тогда в ход шли ассагаи. Эта было исступленное убийство ради убийства. Ассагаи вонзались в рыбью плоть. Большие и маленькие рыбины слетались со всех сторон к петляющему вдоль рифа кровавому следу. Из сотен отверстий в коралловом подводном склоне мчались тупорылые и остроносые создания, чтобы съесть и быть съеденными. Вода кипела, в ней что-то хрупало, раздиралось, кружило. Наконец они вытаскивались из бьющейся еще плоти гарпун и следили, как она, переворачиваясь снова и снова, идет на дно в общем водовороте жрущих существ, мелькающих, рвущих, кусающих и плещущих.

Раз они преследовали что-то, похоже на гигантскую подводную птицу, которая на черных широких крыльях парила в жидкой струящейся атмосфере. Это был скат, и он едва их не погубил. Они загарпунили его, он дернулся. Рывок чуть не опрокинул лодку, а скат уже развернулся и атаковал ее нос. Огромные бурые плавники взметнулись над водой, лодка подпрыгнула. Скат ушел под воду и снова надвигался на них. Однако они не стали его дожидаться. Они что есть силы гребли к берегу, оглядываясь на мстительную черную тень. Скат еще некоторое время ждал у берега, потом бросил. Весь следующий день Хуан чинил лодку.

Но все это были мелкие происшествия, своего рода знаки препинания в длинной череде дней, в белом сне о свете. Антони больше нравилось просиживать часы на коралловом выступе, по которому скакали песчаные блохи, и ловить радужных рыбок, которые клевали редко, или с кем-нибудь из кру терпеливо выжидать в песчаной ямке между дюн, пока крошечный олень, едва ли больше крупного кролика, подманится к привязанной на палке красной тряпице. Иногда приходилось ждать часами, но в конце концов олень обязательно подходил. Свистела тетива, и ужин, пронзенный стрелой, бился на песке. Один молодой кру убивал их ассагаем. Это было высшее копейное искусство, ибо олень на бегу молниеносно сворачивал то вправо, то влево. Однако копье почти всякий раз поражало цель.

С четырьмя такими нимвродами не было нужды в огнестрельном оружии. Единственное ружье, которое они привезли с собой, лежало без дела. С едой хлопот не было. Они отводили воду из приливного озерца и набирали ведро кефали. Остальная доставалась чайкам и скопам, которые стали до смешного ручными. В рощице на берегу было сколько хочешь кокосовых орехов, мякоть и молоко. И никаких муравьев! Только обессиленные бабочки добирались до голого рифа через широкий, длинный ров продуваемой ветрами лагуны.

Одну из бухточек Антони привык считать как бы своей собственной. Все знали, что там его не надо тревожить. От моря ее отделял риф, через который просачивалась только вода и мелкие рыбешки. Это был чистый, белый водоем, над которым склонялись несколько кокосовых пальм. Здесь он проводил часы; купался и спал в тени берегового обрыва, здесь часами сидел, в мечтах населяя берег причудливыми полубогами, являвшимися ему из забытого мира света и песен. Его наполняла бесконечная светлая жалость по утраченному миру, миру, который рыдал по ночам в антифонах прибоя печальными, переливчатыми басами, такими страстными, словно надеялись вернуть этот мир к утру.

Даже днем странные далекие голоса не умолкали в пустотелой раковине грота. Антони уже ни о чем не думал. Он слышал. Он смотрел, как свет проходит через дрожащую воду, как тени волн бледным серым офортом повторяют движения самого движения. На дне лежали несколько прихотливо завитых раковин. Сперва он думал, что они пустые и мертвые. Однако шли дни, неиссякаемый поток света выжег в его мозгу мельчайшие подробности обстановки, и тогда он заметил, что раковины перемещаются. Менялся образованный ими треугольник.

И свет, свет, свет! - неиссякаемое тропическое мерцание, всепобеждающий жар, и живое, горячее сияние всех цветов, под всеми углами, преломленное всеми воздушными и водными призмами, свет, насыщающий самою кровь, проникающий в самые дальние, самые темные уголки сознания. Свет напитал его плоть. Однажды, лежа на берегу и неотрывно глядя на воду в гроте, где, как в линзе, собирались солнечные лучи, он понял, что он - одно с растениями, деревьями, камнями вокруг, одно с теми созданиями, которые ползают на песчаном дне под водой. Он видел, что и завитки увеличенных водой раковин, и сезонные спирали пальм - все это естественные приборы, отмечающие ход солнца вокруг земли, имя света, начертанное природой. И все его мысли о свете, осознанные и неосознанные, слились в одно. Как в тот день на "Вампаноаге", когда миссис Джорхем прервала его видение, он перестал мыслить последовательно. Он постигал. Он видел. Он закрыл глаза, чтобы видеть лучше...

Он плыл в беспредельном пространстве, где не было направления и было совершенно темно. Он не мог больше открыть глаза. От него остался только рассудок, и рассудок этот хранил в себе запас света. "Да будет свет". И вдруг на своде раскрылся ослепительный цветок света. Несказанно прекрасный день струился во все стороны - сфера, которая заполнила собой пространство и все же вечно расширяется. Там, где ее не было, было ничто. Там, куда она достигала, был свет. Все телесное было ее частью и существовало лишь в этом цветке света. Наблюдать, как распускаются бесконечные лепестки, от звезд до морских раковин, значило увидеть время. Увидеть весь цветок, расширяющийся в ничто тьмы, значило увидеть время в единой вспышке. Ибо, хотя цветок пребывал вечно, тот, кто глядел на него издали, видел как бы мгновенную вспышку. Внезапно все, от начала времен и до их конца, произошло.