Валерий Елманов - Последний Рюрикович

А наследник был еще более необуздан. Дело царское требует немалой тонкости – чай, за державу решаешь, подобает надуманное сто раз взвесить, а у него все от сердца шло. Схочет – милует, схочет – казни лютой предаст. Такие потешки неразумному младеню дозволены, а не будущему властителю.

А ринулся боярин на посох, зная твердо, как «Отче наш», – останься он стоять в сторонке, пока царь буйствует, быть беде и для него. Сколь потом ни майся, ни сокрушайся о смерти сына царского, Иоанн не простит невмешательства, не забудет, как не восхотел боярин Борис Годунов остановить обезумевшего государя, защитить, хотя б ценой своей жизни, от непоправимой ошибки.

Но даже не это главное. О смерти Иоанна-наследника он в тот миг даже и не мечтал. Это потом, когда все лекари столпились подле умирающего, Годунов все церкви московские объездил, дабы, как он сказал, бога молить за здравие государева сына. На самом деле в тайной надежде, которая потом так счастливо сбылась, он свечки не за здравие царевича – за упокой ставил, чая хоть этим приблизить его смерть. Ну хоть совсем немного, чуточку.

В свое оправдание он мог бы сказать, что думал при этом не столько о себе, сколько о другом. Искренне, от души возносил он к богу свою сокровенную молитву без слов (дабы ни одна живая душа не услышала), беззвучно, одними губами шепча: «Прими его к себе, господи. Прими, ибо не снесет земля и весь народ русский второго такого государя. Во имя тысяч, кои уже невинно убиенны одним, защити тысячи, кои будут невинно убиенны другим. Испытания твои, господи, тяжки и заслужены грехами людскими, но не доводи до крайностей, посылая их без передыху, ибо не в человеческих силах будет грядущее выдержать. Не губи детушек малых, кои сиротами остались, на глад и мор без того уже обреченных, ибо полегли их родители во сыру землицу. Чада-то ни в чем пред тобой не повинны. А коли не примешь, то сгинет, прахом пойдет русская земля и сама православная вера грядет в небытие, ибо ополчится, перекрестится, перевернется ляхами али погаными татарами, кои токмо и будут, как черное воронье, кружить над разоренной Русью».

И услыхал господь молитву, забрал к себе сына, во всем достойного своего отца, но так и не успевшего, в отличие от него, учинить великое зло, сидючи на царстве и не ведая, как надобно царствовать.

Но это все было потом, когда стало известно, сколь тяжелы раны, нанесенные царевичу отцом. А когда Борис только метнулся под посох, главная его мысль была совсем другой. Пусть царевич узрит, как предан ему молодой боярин Годунов. Предан не на словах – на деле. Ибо званье боярское – худая защита от топора палача, кой свистел повсюду, да и то, что Борис был царским шурином, тоже мало помогло бы, коль царевич взошел бы на отцовский престол. Ведь Ирина, сестрица милая, не за ним, Иваном, за Федором замужем, а тот не токмо родню – себя защитить не сумеет.

Правда, Борис и тут не оплошал, с умом ринулся. Его глаза гневом не заволокло, как у царя, и от острого, смертоносного конца посоха он держался подальше, дабы государь-батюшка своего верного слугу всерьез не зашиб. Потому и достались ему удары только вскользь.

Острие посоха все равно нанесло изрядно ран, но были они легкие, поверхностные и почти безболезненные. Ему, если уж честно говорить, положа руку на сердце, было гораздо больнее, когда его приятель Строганов накладывал на них швы. Хоть и искусен он был, хоть и сам Борис немало выпил, чтоб не так сильно ощущалось, но боль была изрядная. А тогда тьфу – пустяк, да и только.

Да и потом, когда он будто бы без чувств свалился на пол, то все равно аккуратно, сквозь пальцы поглядывал, как оно там дело оборачивается. И как царь-батюшка мастерски к виску Ивана приложился, тоже успел углядеть. Еще и подумал при этом вовсе непотребное: «Ловко. Успел на опальных боярах приноровиться».

До сих пор у Годунова при воспоминании об этом дне всплывает из закромов памяти эта проказливая мысль, и он нет-нет, да и улыбался. Не кому-нибудь – ему самому эта улыбка назначалась.

Просто мыслишка та означала немалое хладнокровие и в то же время свидетельствовала о громадной выдержке и незаурядном уме. Человеку лишь тогда свойственно улыбаться, вспоминая те или иные случаи в жизни, когда он оказывался на высоте и выходил из трудного положения не только без урона для себя и для своей чести, но даже и с прибытком, возвысившись в своих глазах быстрым и точным умом, а в людских – храбрым поступком и отвагой.

В это время в светлицу зашел Семен Никитич Годунов – глава всего тайного сыска на Руси. Глядючи на них, можно было вмиг определить, кто есть кто. Не тянул родственник на светлейшего боярина. Рост и у Бориса Федоровича был невелик, зато осанкой и ликом бог не обидел. А Семен Никитич, напротив, сухонький, с тонкими, вечно по-бабьи поджатыми бескровно-синеватыми губами и тихим голосом-шепотком.

Сам Борис насчет своего худородства не обольщался никоим образом, все помнил и, более того, даже гордился тем обстоятельством, что вот, мол, как говорится, из грязи да в князи пролез, и еще как чисто, нигде не замарался, не запачкался. Одним своим умом выкарабкался наверх, и не толкали его в спину незримые руки высоких предков. А вот Семен – тот своим боярством кичился, взаправду считал, что они к царю приближены по заслугам, поскольку род их стар и весьма именит.

Хитер Борис и изворотлив, любит почести, славу, корыстен, однако имелись у него и благородные чувства, высокие душевные порывы, желание воздать по заслугам, и коль человек того достоин, то возвеличить, наградить, одарить, к себе приблизить.

У Семена плохого тоже с избытком имелось, а вот хорошего как-то не водилось. Разве что одно-единственное, за что и выделял его Борис среди прочих, – преданность. В глазах царского шурина, относившегося почти ко всем людям без исключения с недоверием и подозрением, она дорогого стоила. Иной раз дороже всего прочего, даже вместе взятого.

Правда, различия имелись и тут. Ежели сам Борис поощрял доносы, наветы и прочую клевету, но порою умел ее и вовсе не слушать, да и той, которая была нужна для его замыслов, лишь делал вид, что верит, ибо извлекал из сего выгоду, то Семен на веру брал все и лишь диву давался, почему боярин, против которого набралось столько хулы, что не на одну, на три отрубленные головы хватит, до сих пор живет как ни в чем не бывало. Пробовал было он заикнуться о своих сомнениях, вразумить родича, но Борис осадил его неожиданно суровой отповедью:

– За то, что все помыслы твои и думы токмо на благо, – тут он помедлил немного, – отчизны нашей нацелены – хвалю. Однако ж дозволь и мне, брате, о сем свое сужденье иметь, хучь оное и отлично от твово буде, ибо я о боярине иначе думаю. Твое дело – сбором доносов заниматься, ведать о всем, слухачей опрашивать. Мое дело – мыслить, – и добавил жестким тоном, не терпящим возражений: – Всяк сверчок знай свой шесток.