Александр Дюма - Исповедь маркизы

Больше всего на свете г-жа Жоффрен обожала интриги и с наслаждением вмешивалась в чужие дела. Я никогда не допускала, чтобы она совалась в мои дела, вследствие чего она говорила, что я скрытная и потому нет никакой пользы со мной дружить, так как мои враги осведомлены на мой счет лучше нее.

Она знала свое место и говорила о себе то, что могли бы сказать и другие, — чтобы они молчали.

Однажды некий итальянский аббат явился попросить разрешения посвятить ей грамматику на двух языках.

— Мне, сударь, — ответила она, — посвящение к грамматике, да еще на двух языках! Мне, которая едва знает правила родного языка и делает ошибки в каждом слове? Вы слишком добры, я не могу на это согласиться.

Госпожа Жоффрен была превосходной рассказчицей, чрезвычайно веселой и естественной одновременно; она пользовалась малейшей возможностью, чтобы нас позабавить. Я не знала ни одной женщины, способной лучше нее незаметно привлечь внимание; она делала это с неподражаемым мастерством. Хозяйка не потчевала своих гостей рассказанной кстати историей, как г-жа Скаррон, чтобы они позабыли о жарком, но заставляла их забывать, что у нее очень скверный повар и в ее доме отвратительно кормят.

В общем, эти знаменитые ужины заслуженно пользовались славой, и я знаю мало вещей и людей на этом свете, о которых можно сказать то же самое.

Я уже рассказала почти обо всех завсегдатаях этого дома и описала почти всех его гостей — ведь это были почти те же самые люди, которые приходили ко мне. Однако я совсем не встречалась с художниками и музыкантами и плохо их знала. Моя слепота отдалила от меня живописцев, поскольку я не могла судить об их полотнах; что касается музыки, которую я тем не менее очень люблю, я не притязаю здесь на звание знатока.

По-моему, Гельвеций — единственный из этих прославленных людей, кому я еще не уделила внимания. Он написал необъятную книгу «Об уме», о которой столько говорили и до сих пор говорят, но она не вызвала у меня восторга. На мой взгляд, самое лучшее, что сделал философ — составил себе громадное состояние и осчастливил прелестную женщину мадемуазель де Линьевиль, которую мы до сих пор здесь видим и можем упрекнуть лишь в одном недостатке: она заполнила свой дом и свою постель ангорскими кошками, жирными и важными, как каноники. Что касается Гельвеция, то он был добрым, милосердным и благодетельным; он любил человеческий род и говорил о нем нечто чудовищное, хотя в мыслях у него было совсем другое. Сколько людей похожи на него: они считают своим долгом надевать на себя гнусную маску, чтобы скрыть свое прекрасное лицо!

После своих знаменитых обедов г-жа Жоффрен устраивала ужины в узком кругу, на которых подавали только сухие корки. Однажды кто-то говорил в моем присутствии об этих скудных трапезах и жаловался на злословие их завсегдатаев.

— Увы, сударь! — возразила я. — Куда ж деваться!.. Я не знаю, что бы вы ели в противном случае; единственный выход — подзакусить ближним своим!

Круг людей, посещавших эти ужины, был очень ограниченным. Госпожа Жоффрен принимала там лишь двух из своих мудрецов: Мармонтеля, жившего в ее доме, и Жанти-Бернара, который, как я уже говорила, вовсе не был милым. Там постоянно бывали дамы де Брионн, де Дюрас и д’Эгмонт, а также принц Луи де Роган, ухаживавший попеременно за всеми тремя. Все три дамы были очень красивыми, особенно г-жа д’Эгмонт — невозможно себе представить более привлекательную женщину, чем это прелестное создание.

Поскольку над крестильной купелью новорожденной стоял весь Юг, губернатором которого был ее отец, она получила странное имя Септимания; обычно ее так и называли, потому что это ей нравилось.

Я не бывала на этих ужинах, так как их не устраивали в мое время, и упоминаю о них лишь для того, чтобы поведать об этом странном обстоятельстве: три такие важные дамы ездили тайком к какой-то мещанке только для того, чтобы послушать сладострастное чтение «Нравоучительных рассказов» Мармонтеля и его незрелых трагедий. Они знали, что страшно себя компрометируют и совершают тяжкие грехи, в которых готовы были с наслаждением каяться. Вот что значит запретный плод!

Госпожа Жоффрен вела такую жизнь, пока Бог не призвал ее в свои райские кущи. Я не думаю, что она натворила много зла в этом мире, несмотря на все выходки и дела ее дочери-святоши. Как только г-жа Жоффрен заболела, дочь прогнала всех ее зверей и запретила им впредь появляться на пороге ее дома. Ее мать немного оправилась и снова стала устраивать приемы, но приходили к ней уже совсем другие люди; поскольку новые гости наводили на нее скуку и вызывали сожаление о прежних, она вообще закрыла свой дом под предлогом своего плохого здоровья.

Я уже много лет не видела г-жу Жоффрен и, тем не менее, сожалею о ней.

Мармонтель ударился в философию и проник в дом г-на де Вольтера, которого он навещал даже в Ферне. Поэт перестал приезжать ко мне, когда я выпроводила мадемуазель де Леспинас; поэтому я знала о его жизни лишь по слухам, ходившим о его трагедиях: «Аристомен» и «Клеопатра», а также его книгах: «Велизарий», «Инки» и «Нравоучительные рассказы»; все это длинная вереница посредственных сочинений, что не помешало ему войти в моду, вступить в Академию и заменить там д’Аламбера в должности непременного секретаря.

Во Франции посредственность всегда уверена в своей правоте.

Закончив разговор о г-же Жоффрен и Мармонтеле, перейдем к следующей истории, в которой перед нами предстанет другая клика не менее занятных философов; Вольтера я приберегаю на закуску. Эти люди, столько поучавшие других и без конца разглагольствовавшие об искоренении заблуждений и порочных нравов, были ничуть не лучше нас и не могли переделать самих себя. Все они шли на поводу у своих страстей, и если последствия их прегрешений не были столь губительными, как у королей, которых они ужасно бранят и хотят низвергнуть, то это объясняется тем, что буря в стакане воды не настолько страшна, как буря в океане.

Я не претендую на мудрость, но глубоко убеждена в одной истине: все люди одинаковы во все времена и во всех классах общества; ими, как и животными, движут инстинкты. Образование их смягчает, учит притворяться, но не меняет их сути. Только одно на земле оказывает подлинное влияние на души; это не разум, не политика, не философия, а религия. Для этого надо верить, а верить не всякий может. Вера лежит в основе всего, и наделенные ею люди сильнее любых болтунов и знаменитостей. Я никогда ничему так не завидовала, как способности верить, и, к сожалению, не в моей власти ее обрести.

Поблизости от г-жи Жоффрен, меня и мадемуазель Леспинас находилось другое гнездо этой страшной клики, которую недостаточно опасаются и к которой примыкает знать; власти относятся к ней терпимо, не видя, куда она хочет их завести. Речь идет о г-же д’Эпине, в домах которой, здесь и за городом, разворачивались события, достойные внимания историка, в особенности когда он изучает причины, а не последствия их.