Александр Дюма - Исповедь маркизы

Госпожа д’Эпине каждый день ездила туда обедать, причем без своего любовника, что еще более странно. Она по-прежнему проявляла слабость и шла на поводу у своего увлечения. Там она встречала Сен-Ламбера и Дюкло, а также принца де Бово, не чуждого богеме. У г-жи д’Эпине сохранился рассказ о беседе, состоявшейся во время одного из таких обедов; я приведу его здесь в качестве образца тогдашних бесед в подобной среде: вам подобного увидеть никогда уже не удастся. Возможно, это несколько легкомысленно и странно, но все это правда, а истина — главное качество в такого рода свидетельствах, ведь это написано для тех, кто не знал той эпохи, несравненной эпохи, подобной которой, ручаюсь, уже никогда нс будет.

Прежде всего пора немного рассказать о Дюкло и Сен-Ламбере. Я хорошо знала обоих и, чтобы описать их, не нуждаюсь ни в чьих воспоминаниях.

Дюкло был, несомненно, умным человеком и, что еще более несомненно, разносторонне образованным, но он был дрянным господином, по выражению Пои-де-Веля. Злой, завистливый, желчный, каверзный и неуживчивый, он всех ссорил и никогда не был никем доволен. Вес это читалось в его глазах, а его уста, казалось, брызгали хулой; он высмеивал то, что шло вразрез с его привычками или интересами, и обливал великих людей грязью, досадуя, что не может с ними сравняться.

Тем не менее он был обласкан двором; вес оказывали Дюкло услуги, что не мешало ему быть врагом тех, от кого он это добро получил. У него было змеиная натура: холодная, подлая и ядовитая; я всегда терпеть не могла этого человека. Он платил мне тем же и вздумал отзываться обо мне в очень странной манере, полагая, что тем самым сильно меня уязвляет. Поскольку я отказывалась его принимать, он не признавал мой салон и голосом, похожим на звук сломанной трещотки, говорил:

— Знаете ли вы н е к у ю госпожу дю Деффан, у которой собираются какие-то дворянчики и бездарные писаки?

Этими дворянчиками были сливки французской знати, а бездарностями — Вольтер, д’Аламбер, Монтескьё и другие.

Не взыщите!

Что касается маркиза де Сен-Ламбера, то он был и по сей день остается военным на ниве словесности и, безусловно, умным и порядочным человеком. Его очень любили дамы, свидетельством чего стали г-жа дю Шатле и г-жа д’Удето, не считая прочих. Маркиз написал поэму «Времена года» и множество длинных и коротких стихов, на которые он не скупился. Он был своим человеком при дворе в Люневиле и особенно хорошо ладил с г-жой дю Шатле, любовником которой ему удалось стать под носом у Вольтера и которая вздумала в сорок четыре года родить от него малютку!

Я никогда не забуду, как наш великий человек сообщил мне эту новость в первый раз, когда я его встретила после смерти Эмилии.

— Ах, сударыня, — сказал он. — Приезжайте разделить со мной горе; я потерял нашу прославленную подругу. Я в отчаянии, я безутешен!

Я прекрасно, лучше чем кто-либо, знала, как Вольтер устал от этой дамы, изводившей его своими капризами. Тем не менее, похоже, его скорбь была искренней, и он горько плакал.

— Вы знаете причину смерти Эмилии, — прибавил он, — вам известно, что этот дикарь, этот зверь вместе со своим чудовищным ребенком убил ее!

— Увы! Да, — отвечала я с серьезным видом, — этот Сен-Ламбер забыл, что муза, что Урания никогда не годилась на роль кормящей матери.

Вольтер посмотрел на меня, не зная, шучу я или это поэтический образ, подсказанный обстоятельствами. Видя участливое выражение моего лица, он поверил в мою искренность.

— Вы верно говорите, да, вы верно говорите, сударыня; а этот дуралей еще считает себя поэтом! Стало быть, он не иначе как парнасский осел.

В этих словах, очевидно, был намек на «Орлеанскую девственницу». В тот момент, когда он вконец впал в гнев и отчаяние, вошел Пон-де-Вель; он прочитал нам один из тех игривых рассказов, к которым у него было пристрастие. Вольтер тут же забыл об осле, о своей подруге, о своих сожалениях и принялся громко хохотать. Таков был этот человек, которого я знала на протяжении шестидесяти лет.

Теперь вернемся к ужину г-жи д’Эпине и к беседе, которую там вели.

После множества всяких разговоров речь зашла о целомудрии и голосе природы.

— Только природа права, — заметил Дюкло.

— Да, если вы ее не испортили; тем не менее она с давних пор трудилась над тем, что называют целомудрием.

— Но не над тем, что именуют этим словом в наши дни, в нашей среде. Существуют дикие народы, у которых женщины ходят голыми, и, тем не менее, они этого не стыдятся.

— Говорите сколько угодно, Дюкло, но я считаю, что в человеке есть ростки целомудрия.

— Я тоже так думаю, — сказал Сен-Ламбер, — и они развились благодаря времени, чистоте нравов, страху перед ревностью и многим другим обстоятельствам.

— А затем и воспитание приложило руку к тем возвышенным добродетелям, что именуются манерами.

— Господин Дюкло, были времена, когда наши праотцы ходили голыми, как сейчас дикари, — это не подлежит сомнению.

— Да, мой принц, все вперемешку: жирные, пузатые, толстощекие, невинные и веселые… Давайте выпьем.

— Нет сомнений, что это платье, которое везде ко двору, единственное, данное нам природой, — продолжала мадемуазель Кино.

— Будь проклят тот, кто первым додумался напялить на себя одежду вроде той, что мы носим.

— То был какой-нибудь гнусный горбатый карлик, тощий и безобразный, ибо человек не станет таиться, если он хорош собой.

— Мадемуазель, хорош человек или нет, он не стыдится самого себя.

— Господин маркиз, я с вами согласен. Ей-Богу, когда меня никто не видит, я нисколько не краснею.

— Как и тогда, когда на вас смотрят. Вот так пример для сравнения: стыдливость Дюкло!

— Право, он не хуже любого другого. Бьюсь об заклад, что среди вас нет ни одного, кто в страшную жару не сбрасывает с себя все одеяла на пол одним движением ноги. И тут уж прощай, целомудрие, прекрасная добродетель, которую по утрам пристегивают к себе булавками.

— Многие добродетели — чистейшие выдумки.

— Мой принц, только всеобщая нравственность нерушима и священна.

— Короче, господа, это указ на все времена о наслаждении, нужде и страдании. Однако вначале, если вернуться к нашим баранам, то есть, к одежде, которой они нас обеспечивают, люди одевались потому, что им было холодно.

— А почему не из чувства стыда? — спросила г-жа д’Эпине.

— Стыда перед чем? Перед тем, что мы собой представляем? Что такое стыд? — осведомился Дюкло.

— Могу вам пояснить, что я под этим понимаю, лишь сказав, что не нравлюсь себе всякий раз, когда стыжусь. В такие минуты я испытываю… тягу к одиночеству и потребность спрятаться.

— А вот я не таков, я признаюсь во всех своих недостатках.