Александр Дюма - Исповедь маркизы

Горничная взглянула на Аиссе с таким изумлением и недоумением, что она готова была рассмеяться.

— Карета! — воскликнула субретка. — Зачем?

— Очевидно, чтобы уехать; я же говорю вам, что спешу домой.

Субретка сделала в ответ еще один реверанс и оставила Аиссе одну.

Аиссе села на софу, достала из кармана четки и принялась перебирать их, читая молитвы. Девушка провела за этим занятием полтора часа, после чего одна из дверей, которую она прежде не разглядела, отворилась, и в комнату вошел человек, старавшийся остаться незамеченным. Аиссе продолжала сидеть, готовая пустить в ход свой маленький нож.

Когда мужчина приблизился, девушка узнала господина регента.

— Ах, монсеньер! — воскликнула она с воодушевлением — Вы пришли меня освободить!

— Освободить вас, мадемуазель! От чего? Кто вам угрожает? Разумеется, вы можете на меня положиться.

— Меня похитили силой, привезли сюда вопреки моей воле и теперь не отпускают.

— Неужели вам здесь нехорошо, мадемуазель, и вы в чем-то нуждаетесь? Вам стоит лишь приказать.

— Монсеньер, во-первых, скажите, где я?

— В Пале-Рояле. Разве вы не знали?

— Монсеньер, меня привезли сюда, не спросив, нравится мне это или нет.

— Неужели, мадемуазель? — с взволнованным видом спросил регент. — Я не знал… я полагал…

— Что вы полагали, монсеньер? — с необычайным достоинством осведомилась девушка.

— Я полагал, мадемуазель, я полагал… что вы — жизнерадостная особа, обожающая смеяться и веселиться, и меня заверили, что вы были бы не прочь провести один день с Филиппом Орлеанским.

— Договаривайте, монсеньер, что вам еще сказали? Я была бы очень рада это узнать, а затем вам ответить.

— Боже мой, голубушка, вы так меня допрашиваете, что я почти смущен. Столь важный вид подобает принцессе или королеве, а не рабыне господина де Ферриоля, любовнице двух его смазливых племянников, податливой подруге всех искателей и жрецов Пафосской богини в наши благословенные времена.

— Вам все это наговорили, монсеньер? В таком случае я понимаю и прощаю вас. Мне остается сказать вам следующее: я люблю одного человека, человека, которого вы не назвали и, вероятно, не подозреваете, кто он. За исключением этого человека, никто не целовал даже кончиков моих перчаток, монсеньер, и ни один мужчина, будь-то принц или король, не добьется от меня и взгляда.

— Ах! — вскричал потрясенный регент. — Дело обстоит именно так, мадемуазель?

— Да, так, монсеньер. Я не кричу, не вздыхаю и не жалуюсь — в моей стране это не принято, но если кто-нибудь вздумает посягать на мою честь, я смогу за себя постоять, так и знайте.

— Посягать на вашу честь, мадемуазель? Избави Бог! Мне незачем у кого-то что-то отбирать, и если мое общество вам неприятно, я прикажу немедленно отвезти вас домой. Однако вы вызываете у меня большое участие, и я не хотел бы вас отпускать, не доказав этого.

— Вы докажете это наилучшим образом, если позволите мне уехать, монсеньер.

— Как! Не позавтракав со мной!

Аиссе подняла глаза и посмотрела на принца: его доброе честное лицо выражало лишь то, что он говорил; девушка поняла, что может обидеть его своим недоверием.

— Я охотно позавтракаю с вами, монсеньер, — сказала она, — а затем меня отвезут в дом посла, не так ли?

— Даю вам слово.

Во время трапезы им никто не прислуживал; прекрасная гречанка не снимала своего чепца и после завтрака позвала горничную. Субретка явилась; ей было велено позвать карету и проводить гостью. Принц хотел подарить Аиссе очень дорогой браслет на память, как он выразился.

— Нет, монсеньер, мы и так не забудем друг друга; позвольте мне отдать браслет этой девушке; он будет ее приданым и позволит ей заняться более почтенным ремеслом.

Еще до полудня Аиссе и лакей вернулись к г-ну де Ферриолю, который даже не заметил их отсутствия.

Прекрасная Аиссе поведала о своем приключении только г-же де Парабер и мне; она скрыла его от шевалье, не желая хвастаться, хотя любая другая не преминула бы это сделать. Тем не менее ей пришлось все рассказать возлюбленному, так как ему сообщили о случившемся совершенно превратно, как и предполагали господа распутники. Господин д’Эди восхищался этой безупречной женщиной и любил ее всем сердцем. То была умопомрачительная любовь, как сказал какой-то поэт.

Молодые люди тайно встречались в небольшой квартире, расположенной рядом с домом г-жи де Парабер, и проводили там вместе целые дни. За исключением г-жи де Ферриоль, все их друзья знали об этой связи и проявляли к ней живой интерес. Лорд Болингброк и г-жа де Виллет больше всех принимали участие в этой истории; таким образом, когда наша Аиссе оказалась обремененной приятной ношей, маркиза нарочно отправилась в Англию, чтобы все полагали, будто она увезла девушку с собой. Между тем прелестная гречанка, которая скрывалась на краю предместья Сент-Оноре в маленьком белоснежном уединенном домике, произвела на свет девочку, похожую на мать; роды приняли счастливейший из любовников и Софи, самая преданная служанка на свете.

Девочку окрестили Сезариной Леблон и передали в руки г-жи де Виллет, когда маркиза вернулась из Англии. Она выдавала крошку за родственницу милорда, называя ее мисс Блек. Таким образом, Аиссе могла в любое время ненадолго встречаться с дочерью. Вскоре г-же де Виллет, довольно непостоянной по характеру (что не распространялось лишь на ее любезного лорда), это надоело, и она заявила, что не в состоянии воспитывать ребенка.

Малышку отвезли в Санс и поместили в местный монастырь Богоматери, настоятельницей которого была г-жа де Виллет, дочь маркизы от первого брака.

Девочку держали в монастыре очень долго; она оставалась там даже после смерти своей матери, пока безутешный отец Сезарины не забрал ее оттуда, чтобы выдать замуж за достойного дворянина из провинции Перигор, которого звали виконт де Нантиа.

Славный шевалье д’Эди был мудрецом, нечто вроде Баярда; Вольтер сделал юношу прообразом своего Куси, как и его друга шевалье де Фруле. Я не могу не привести здесь портрет нашего героя, принадлежащий моему перу; мы возродили тогда моду на портреты, по примеру прошлого века и двора Великой Мадемуазель. Подумать только, та, что обращается к вам, хорошо знала г-на де Лозена, и он чуть было на мне не женился.

«Господин шевалье д’Эди наделен пылким, твердым и решительным характером; все в нем свидетельствует о силе и искренности чувств. О г-не де Фонтенеле говорят, что на месте сердца у него второй ум; можно подумать, что в голове шевалье заключено второе сердце. Он подтверждает, что Руссо был прав, заявляя: “Наш разум обитает в нашем сердце”.

Мысли шевалье никогда не ослаблены, не осложнены и не охлаждены пустой метафизикой. Он повинуется первому порыву и остается под впечатлением предметов, о которых рассуждает. Часто шевалье слишком увлекается по мере того как он говорит и с трудом подыскивает слова, способные передать его мысли; в такие минуты он делает над собой усилие, придающее его словам еще больше выразительности и энергии. Мой друг ни у кого не заимствует ни мыслей, ни выражений; то, что он видит, то, что он говорит, всегда будет замечено и сказано им первым. Его определения точные, основательные и яркие — словом, шевалье доказывает нам, что язык чувства и страсти является высоким и подлинным красноречием.