Альфред Мейсон - Четыре пера

Лейтенант Сатч был рад закончить такую трудную для него речь. Каким бы ни был ответ, он знал, что поступает правильно, и знал, что промолчав, страдал бы от раскаяния до конца жизни. Тем не менее, он с тревогой ждал ответа.

— Вы очень добры, что рассказали мне об этом, — сказал Дюрранс, тепло улыбнувшись лейтенанту. — Я догадываюсь, чего стоили вам слова. Но вы не причинили вреда Гарри Фивершему, сказав их. Как я уже говорил, Этни не забыла его, а у меня есть принципы. Брак между мной и любой женщиной, тем более Этни, возможен, только если с обеих сторон есть нечто большее, чем дружба. Гарри должен вернуться в Англию. Вернуться к Этни. Вы должны поехать в Египет и сделать все возможное, чтобы вернуть его.

Сатч ощутил облегчение. Он поступил по совести, и все же не оказал Гарри Фивершему дурную услугу.

— Я начну завтра, — сказал он. — Гарри все еще в Судане?

— Конечно.

— Почему конечно? — спросил Сатч. — Уиллоби снял обвинение; Каслтон мертв — его убили при Томаи; а Тренч, как я знаю, потому что следил за карьерой этих троих, Тренч — узник Умдурмана.

— Как и Гарри Фивершем.

Сатч уставился на своего гостя. На мгновение он ничего не понял: удар был слишком внезапный и резкий. Потом отказался поверить. Затем осознал всю глупость этого отказа. Он опустился в кресло напротив Дюрранса, не в силах говорить. Молчание продлилось долго.

— Что мне делать? — спросил он наконец.

— Я все обдумал, — ответил Дюрранс. — Вы должны поехать в Суакин. Я дам вам письмо к Уиллоби, вице-губернатору, и еще одно к знакомому торговцу-греку, у которого вы сможете взять столько денег, сколько потребуется.

— Это так благородно с вашей стороны, Дюрранс, — перебил его Сатч и, позабыв, что перед ним слепой, протянул ему руку. — Я не взял бы и пенни, если бы мог, но я беден. Клянусь своей душой, это очень благородно.

— Просто послушайте меня, прошу вас, — ответил Дюрранс.

Он не видел протянутую руку, но голос показал, что скорее всего он не принял бы ее. Он сам наносил смертельный удар по своей возможности быть счастливым. Но он не хотел, чтобы его за это благодарили. — В Суакине вы должны последовать советам грека и организовать побег. На это уйдет много времени, и вы не раз разочаруетесь, прежде чем преуспеете. Но вы должны продолжать до конца.

Мужчины принялись обсуждать детали: сколько времени займет доставка сообщения из Суакина, ненадежность некоторых арабских шпионов, риски, с которыми сталкиваются надежные. Дом Сатча перерыли в поисках карт, Дюрранс описал разные маршруты, которыми узники могут уйти — огромный сорокадневный путь от Кордофана к западу, прямая дорога от Умдурмана до Бербера и от Бербера до Суакина, и путешествие по пустыне через колодцы Мурата до Короско. Когда Дюрранс наконец рассказал все, что считал необходимым, а Сатч исчерпал свои вопросы, было уже за полночь.

— Суакин будет вашей стартовой базой, — сказал Дюрранс, складывая карты.

— Да, — ответил Сатч и поднялся с кресла. — Я начну, как только вы дадите мне письма.

— Я уже написал их.

— Тогда завтра я и начну. Можете быть уверены, я дам вам с мисс Юстас знать, как продвигаются дела.

— Дайте знать мне, но ни слова Этни. Она ничего не знает о моем плане и не должна узнать, пока Фивершем не вернется собственной персоной. У нее есть свои убеждения, как у меня. Из-за нее не должны быть испорчены две жизни. Так она решила. Она считает, что до определенной степени виновна в позоре Гарри — без нее он не подал бы в отставку.

— Да.

— Вы с этим согласны? Что ж, в любом случае, она в это верит. Что одна жизнь уже разрушена из-за нее. И представьте, что я прихожу и говорю ей: «Я знаю, что вы притворялись, будто любите меня, из доброты и жалости, но в сердце вашем ко мне не более чем дружба». Я сделаю ей больно — ведь все, что оставалось от второй жизни, тоже рухнуло. Но если вернуть Фивершема! Тогда я смогу сказать... сказать свободно: «Поскольку вы только мой друг, я тоже буду вам лишь другом и никем более. Так ничья жизнь не будет испорчена».

— Я понимаю, — сказал Сатч. — Так и должен говорить мужчина. Значит, пока не вернется Фивершем, притворство продолжится. Она притворяется, что любит вас, вы — будто не знаете, что она думает о Гарри. Пока я еду на восток, чтобы привезти его домой, вы возвращаетесь к ней.

— Нет, — ответил Дюрранс. — Я не могу вернуться. Напряжение слишком сказывается на нас обоих. Я еду в Висбаден. Там живет окулист, который послужит мне предлогом. Я подожду в Висбадене, пока вы не привезете Гарри.

Сатч открыл дверь, и они вышли в коридор. Слуги давно ушли спать. На столике у лампы стояла пара свечей. Не раз лейтенант Сатч забывал, что его гость слеп, и забыл об этом снова. Он зажег обе свечи и протянул одну своему спутнику. По шуму Дюрранс понял, что делает Сатч.

— Мне не нужна свеча, — с улыбкой сказал он.

Свет упал на его лицо, и Сатч вдруг заметил, каким усталым и старым оно выглядит. По углам рта сбегали глубокие морщины, на щеках появились складки. Волосы седые, как у старика. Дюрранс так мало этим вечером обращал внимания на свое несчастье, что Сатч тоже начал считать его слепоту едва ли не пустяком по сравнению с другими человеческими бедами, но теперь прочел на лице Дюрранса свою ошибку. Бледное, изможденное — лицо старого усталого человека на крепких плечах мужчины в расцвете сил.

— Я почти не говорил вам слов сочувствия, — сказал Сатч, — я не знал, как вы их воспримете. Но мне жаль. Мне очень жаль.

— Благодарю, — просто ответил Дюрранс. Он постоял молча несколько секунд, затем сказал: — Путешествуя в Судане по пустыням, я иногда проезжал мимо белых костей верблюдов, лежащих у тропы. Вы знаете, каковы верблюды? Недружелюбные и некрасивые звери, но они идут вперед до самого смертного часа. Они падают замертво с грузом на спине. Даже тогда мне это казалось правильным и завидным концом. Представьте, как я завидую им сейчас. Доброй ночи.

Он нащупал перила и пошел вверх по лестнице в свою комнату.

Лейтенант Сатч, хотя и поздно лет, утром встал рано. Он разбудил домочадцев, упаковал и переупаковал свою одежду и создал такую ​​суету и беспорядок, что все дела заняли в два раза больше обычного времени. В доме за все тридцать лет пребывания лейтенанта Сатча никогда не возникало столько шума и суматохи. Он был недоволен слугами, однако они носились по коридорам в поисках тех или иных забытых деталей его старого дорожного костюма. Сатча и впрямь охватила мальчишеская лихорадка предвкушения. Возможно, это неудивительно.

Тридцать лет он прожил неактивно — по половинному счету, по его же словам. И в конце всего этого долгого времени ему чудом выпало что-то сделать — что-то важное, требующее энергии, такта и решительности. Лейтенанту Сатчу, одним словом, снова предстояло поработать. Он пылко стремился приступить к делу. Он боялся, что за короткий промежуток времени перед началом неожиданно возникнут какие-нибудь помехи и снова вынудят его к бездействию.