Альфред Мейсон - Четыре пера

Генерал Фивершем опустил руку и пошевелился. Бросив быстрый взгляд на Дюрранса, он открыл рот для вопроса, но передумал.

— Что ж, — сказал он так, будто это было не слишком важно, — если Сатч сумеет организовать побег Гарри из Умдурмана, я тоже не вижу причин, почему ему не вернуться домой.

Дюрранс встал.

— Благодарю вас, генерал. Если отправите меня на станцию, я успею на шестичасовой поезд.

— Но вы непременно останетесь на ночь, — воскликнул генерал Фивершем.

— Это невозможно. Я уезжаю в Висбаден завтра рано утром.

Фивершем позвонил в колокольчик и отдал приказ подать экипаж.

— Я буду очень рад, если вы останетесь, — сказал он, поворачиваясь к Дюррансу. — Нынче я редко вижу людей. Сказать по правде, у меня нет особого желания их видеть. Становишься старше, и складываются привычки.

— Но у вас есть крымские ночи, — жизнерадостно возразил Дюрранс.

Фивершем покачал головой.

— Не было ни одной с тех пор, как уехал Гарри. Я их разлюбил, — медленно сказал он.

На мгновение маска спала, и его суровые черты смягчились. Он много страдал в это одинокие стариковские пять лет, но до сих пор ни один из его знакомых не видел и не слышал ничего, что могло бы заставить их догадаться об этом. Для него было вопросом гордости, что никто не указал бы на него пальцем со словами: «Этот человек сломлен».

Но в этот единственный раз он приоткрыл Дюррансу глубину своего горя. Дюрранс понял, как невыносима была бы для него болтовня друзей о старых добрых днях в заснеженных окопах. Воспоминания о проявлениях храбрости ранили бы его не меньше истории о трусости. Вся его одинокая жизнь в Брод-плейс открылась в простом утверждении, что он разлюбил крымские ночи.

Колеса экипажа прогрохотали по гравию.

— Прощайте, — сказал Дюрранс и протянул руку.

— Между прочим, — сказал Фивершем, — организовать побег из Умдурмана стоит огромных денег. Сатч — бедный человек. Кто заплатит?

— Я.

Фивершем твердо пожал Дюррансу руку.

— Это ведь мое право, — сказал он.

— Конечно. Я дам вам знать, сколько это стоит.

— Благодарю.

Генерал Фивершем проводил своего гостя до двери. У него в голове созрел вопрос, но вопрос был деликатный. Он с беспокойством стоял на ступеньках дома.

— Я не ослышался, Дюрранс, — сказал он с небрежностью, — что вы помолвлены с мисс Юстас?

— Мне кажется, я сказал, что Гарри восстановит все, что потерял, кроме своей карьеры, — ответил Дюрранс.

Он сел в экипаж и поехал на станцию. Его работа окончена. Осталось только ждать в Висбадене и молиться, чтобы Сатч добился успеха. Он разработал план для тех, у кого были глаза, чтобы видеть и исполнить его.

Генерал Фивершем стоял на крыльце, провожая взглядом экипаж, пока он не скрылся среди сосен. Затем он медленно вернулся в холл. «У него нет причин не возвращаться», — сказал он и посмотрел на портреты. Мертвые Фивершемы в мундирах не будут опозорены. «Совершенно никаких причин, — продолжил он, — И, бог даст, он скоро вернется». Опасности побега из города дервишей, затерянного в песках, заполнили его ум. Он признался себе, что чувствует себя старым и усталым, и много раз в этот вечер, сидя на любимой скамье своей жены и глядя на залитый лунным светом Сассекс-даунс, повторял молитву: «Даст бог, Гарри скоро вернется».

В те дни вокруг «Дома камня» в Умдурмане еще не построили глинобитную стену. Только колючая зареба пока еще окружала эту шумную тюрьму и пространство вокруг нее. Она располагалась на восточной границе города, несомненно, самой убогой столицы любой империи с сотворения мира. Ни единого цветка не росло ни в одном углу. Ни травинки, ни тени от дерева. Бурая и каменистая равнина, опаленная солнцем, и на ней стоит беспорядочный узкий город лачуг, кишащий паразитами и отравленный болезнями.

Между тюрьмой и Нилом не было домов, и в дневное время заключенным разрешалось брести полмили в кандалах по бугристому склону к берегу реки, чтобы набрать для себя воды или умыться. Для местных или негров побег был не таким уж сложным. Вдоль берега были пришвартованы арабские дау, и много; для перевозок по реке построили порт, и на широкой береговой полосе раскинулся рынок.

Таким образом, открытое пространство между рекой и «Домом камня» заполняли весь день шумные толпы народу, пленники общались с друзьями, согласовывали планы побега, или тут же проскальзывали в самую гущу толпы и направлялись к первому кузнецу, для которого цена железа перевешивала любой риск. Но даже по дороге в кузницу на их оковы не обращали внимания. Для рабов носить их вошло в повседневную привычку, и на улице этого длинного, бурого города без единого деревца всегда слышался звон бредущего в кандалах человека.

Но побег в Европу — совсем другое дело. Не так много было белых заключенных, и каждый бросался в глаза. Наряду со сменой верблюдов для перехода по пустыне требовалась большая сумма денег, долгие приготовления, и самое главное — преданные местные проводники, рискующие своей жизнью. Можно было обеспечить и разместить в определенном месте верблюдов, но это не значило, что погонщики останутся на месте. После долгих приготовлений в конце концов все планы рушились, потому что тюремщик избивал пленника до полусмерти, подозревая, что у него есть деньги; или преданный проводник мог отказаться в последний момент.

Полковник Тренч начал терять всякую надежду. Он знал, что друзья стараются его вызволить. Приносивший в тюрьму еду мальчик периодически объявлял, что надо быть готовым; иногда, когда на каком-нибудь смотре войск калифа его торжественно демонстрировали как символ судьбы всех турков, человек толкался возле верблюда и шепотом подбадривал. Но кроме подбадриваний ничего не происходило. Над высокими пальмами Хартума за изгибом реки ежедневно поднималось и загоралось на небе солнце, и месяцы тянулись один за другим.

Вечером к концу августа, в тот год, когда Дюрранс вернулся домой из Судана, полковник Тренч в муках ожидания сидел в углу ограждения, наблюдая, как солнце быстро садится на западе в сторону равнины. Несмотря на невыносимую жару и тяжелый день, это было ничто по сравнению с ужасами, предстоящими каждую ночь. Наступали сумерки, и приходил Идрис-эс-Саир, огромный негр из племени гаваама, и его приятели-тюремщики.

— В «Дом камня»! — кричал он.

Постоянно подгоняемые в спину звуком безжалостных кнутов заключенные, молясь и ругаясь, проталкивались сквозь узкий проход в здание тюрьмы. Оно уже было занято тридцатью пленниками, лежащими на пропитанном мочой глиняном полу или из последних сил от слабости и болезни подпирающих стену. Еще двести человек привели ночью и загнали туда до утра. Комната была площадью в тридцать квадратных футов, четыре фута из них занимала прочная опора, поддерживающая крышу. В здании не было окна; несколько маленьких отверстий у крыши создавали иллюзию поступления воздуха, и в эту грязную и губительную лачугу затолкали орущих и толкающихся заключенных. Дверь за ними закрыли, полная тьма сменила сумерки, так что не различить даже очертания голов соседей.