Юдифь Готье - Завоевание рая

С улицы послышалось печальное, трогательное пение, но на этот раз совсем близко.

Одним прыжком Бюсси очутился у окна и крикнул:

— Наик!

Сердце его забилось с такой силой, что он даже удивился.

— Уж не сошел ли я с ума? — бормотал он. — Возможно ли, чтобы одна мысль увидеть снова человека, который может мне сказать о ней, привела меня в такое волнение?

Он боролся с желанием поднять занавеску, но борьба была так коротка, что нельзя было бы сосчитать и до десяти, как молодой человек высунул голову и половину туловища и как бы погрузился в раскаленную печь.

На площадке, в нескольких шагах от дома, стоял человек. Его коричневое тело до такой степени взмокло от пота, что солнце отражалось в его струях. Голова его была покрыта широким фиговым листом, завязанным под подбородком.

— Наик! — воскликнул Бюсси.

Человека охватил порыв радости: он сложил руки, как на молитве. Потом он побежал к дому.

— Наконец-то, Наик! — воскликнул Бюсси, когда пария очутился подле него. — А я, по правде сказать, очень виноват перед тобой. Ей-Богу, совсем забыл про тебя. Так я был взбешен… там… уезжая из этого проклятого места. Но потом я вспомнил о тебе и сердился за свою неблагодарность. Черт возьми, как ты нашел меня?

— Ах, господин! — сказал Наик, большие глаза которого блестели от радости. — Это ты нашел меня, ты узнал мой голос, ты вспомнил мое имя! Я ходил из улицы в улицу, с площади на площадь и пел. Пение мое нашло путь к твоему слуху, это была моя надежда — и ты позвал меня.

— Но ты дрожишь, мой бедный Наик, — сказал Бюсси, бросая парии одеяло из мягкой шерсти. — Может быть, воздух панки, который представляется мне дыханием ада, тебе кажется относительно свежим, и ты можешь промерзнуть до мозга костей. Что с тобой случилось? Ты кажешься таким худым и истощенным, как никогда.

— Я счастлив, — сказал Наик.

— Тем лучше! Я бы желал сказать то же самое. Но раз ты решил не отставать от меня, то предупреждаю тебя, я не хочу, чтобы мои слуги умирали с голоду, я желаю, чтоб ты потолстел.

— Я потолстею.

— А пока, мне кажется, ты несколько недель не ел; сделай мне удовольствие, поешь пирожков, которые остались на этом столике.

— Слушаюсь, господин! — сказал Наик. — Но в поле есть корни, я не голодал.

Бюсси снова развалился в бамбуковом кресле и нежно смотрел, как пария медленно ел пирожки, которые возбуждали в нем неиспытанное ощущение. Маркиз старался убедить себя, что сострадательное участие, которое внушал ему Наик, было вполне естественно и бескорыстно; и действительно, в его молодом пламенном сердце было много сострадания к этому отверженному, который с такой пылкой радостью отдавался ему. Но удовольствие, которое он испытал при его внезапном появлении, было вызвано другой причиной, хотя Бюсси не хотел сознаться себе в этом; в то время он даже страшно сердился, что на самом деле это было так. Наик был последним звеном цепи, которую он не мог разорвать; и он почувствовал странное успокоение с тех пор, как снова обрел это слабое звено. Лихорадка внезапно исчезла.

Выпив стакан воды со льдом, Наик, кутаясь в одеяло, сел на корточки, в ногах молодого человека, и молча смотрел на него, как бы в ожидании вопроса. Бюсси медлил, все еще борясь с собой. Он начал издалека.

— Ты, значит, оставил службу при дворце? — спросил он. — Ты убежал?

— Исчезновение одного земляного червя незаметно, — сказал, улыбаясь, пария. — Другой займет мое место и будет получать вместо меня отбросы и оскорбления — наше единственное жалованье. И никто не заметит, что один пария заменил другого.

— Отчего ты ко мне не пришел раньше?

— Для того, чтобы лучше послужить тебе, господин, — сказал Наик, сверкнув глазами. — Я хотел сделать невозможное — и сделал.

Маркиз привстал и устремил пламенный взор на парию.

— Что ты хочешь сказать? — пробормотал он. — Эта тайна, о которой говорил Ругунат-Дат…

Бюсси встал и глубоко и протяжно вздохнул.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Ты освободишь, значит, меня от этого бесовского наваждения! Удовлетворишь мое справедливое любопытство, ты поможешь мне забыть то, о чем я слишком много думаю.

Пария грустно поник головой.

— Твои глаза ослеплены ее красотой. Они упоены ее душой, — сказал он. — Ты не забудешь, ее нельзя забыть. То, что ты сейчас узнаешь, должно бы тебя вылечить. Но ты не вылечишься, увы! Ты никогда не забудешь.

— Ты думаешь? — пробормотал Бюсси, который, опустив голову и устремив взор вниз, казалось, ушел в самую глубь своего существа.

Наик вздохнул и молчал.

— Ну, так скажи же, что ты знаешь? — заговорил маркиз после минутного молчания.

Ровное дыхание, доносившееся из соседней комнаты, казалось, беспокоило Наика.

— Там друг, — сказал Бюсси. — Он храпит, да и не понимает по-индусски: ты можешь говорить.

— Я не буду тебе рассказывать, господин, ценой каких хитростей мне удалось узнать то, чего не хотел сказать брамин. Я ничем не рисковал, кроме моей жизни; но потерять ее — значило бы дурно послужить тебе. Так знай же, что я, как пресмыкающееся, проскальзывал в самые священные убежища, не боясь святотатства. Целыми днями, не смея дышать, я сидел, скорчившись где-нибудь за мебелью, или обвивался вокруг резьбы колонны и, сливаясь с ней, видел то, чего не должен был видеть, и слышал то, чего не должен был слышать.

— Ах, благодарю, Наик! Ты мне расскажешь обо всем!

— Да, господин, я знаю, чем облегчить твой недуг и, может быть, не дам тебе погибнуть от него, раз уж ты не можешь вылечиться. Моя верная память хранит сокровище, которое принадлежит тебе; но, несмотря на это, я буду скуп на него, чтобы ты не слишком быстро поглотил его.

— Но, — сказал, улыбаясь, Бюсси, — ты объявляешь меня неизлечимым с такой уверенностью, которая меня забавляет. Как это ты так хорошо разгадал то, чего я сам хорошенько не знаю!

— Твой крик, в бреду, под негостеприимной кровлей сарая, твой шепот во сне — ведь я слышал их. А разве они не открывали твоей души? И даже без этого мое сердце, которое страдает вместе с твоим, все угадало.

— Ты забываешь волю, которая торжествует над слабостями сердца.

— У любви есть пять стрел, по одной на каждое чувство, — торжественно сказал Наик. — Когда все попали в вас, вы не можете удержать рассудок, который исчезает через столько ран.

— Это мы еще увидим. Продолжай.

— После твоего отъезда царица вернулась во дворец, и я начал следить за ней. Я видел и слышал сто вещей, которые не относились к тому, что я хотел знать. Первое открытие я сделал во время ее разговора с Ругунат-Датом. Я тебе передам его: в моей памяти сохранились все слова. Вот они: