Михаил Щукин - Каторжная воля

И вот он увидел ее.

Ангелина испуганно смотрела на него, не понимая смысла происходящего, удивлялась и только растерянно спрашивала: «А вы как здесь оказались, господин Лунегов? Тоже в Бийск приезжали?» Вместо Лунегова ей отвечал Денис Афанасьевич: «Подожди, лапонькая, наберись терпения, сейчас на пароход сядем и Сергей все-все тебе расскажет и объяснит… Ты только не волнуйся, все у нас в порядке…»

Сели на пароход, и, когда Ангелина пришла в каюту Лунегова, его как прорвало: он говорил, не останавливаясь, говорил о том, что любит Ангелину, что жизнь без нее теряет для него смысл, что ради нее он готов сделать все, что угодно, говорил, что собирался застрелиться после памятных именин и только по случайности не совершил этого… И еще много чего говорил – сумбурно, захлебываясь, ожесточенно размахивая руками, словно отбивался от тучи гнуса, кружившей над ним. Глаза Ангелины, широко распахнутые, удивленные, начинали прищуриваться, наконец сузились до непроницаемых щелок и вновь распахнулись – неистовый, стремительный, как искра, обжег его ненавидящий взгляд:

– Что вы сделали со Звонаревым? Вы убили его?

И, не дождавшись ответа, Ангелина жестко хлестнула Лунегова узкой ладонью по лицу, так жестко, что даже раскровянила губу. Вскочила, сжала кулачки, отчетливо и твердо выговорила:

– Не знаю, о чем вы договорились с отцом, вижу, что правды не скажете. Но я скажу – вы подлец, Лунегов! Гадкий, мерзкий подлец! Я вас ненавижу! И никогда, слышите – ни-ког-да! – вашей не буду! А теперь вы мне поможете – попробуйте только отказаться!

Странное дело, она не плакала, не впадала в отчаяние, наоборот, будто мгновенно переродилась: со сжатыми кулачками, готовая драться, уверенная, что Лунегов ей подчинится, отдавала приказания, словно была офицером, а перед ней стоял простой солдат:

– Сейчас вы мне подробно расскажете – где Звонарев? Он живой или нет? И в любом случае поможете мне… Поможете сбежать с парохода!

– Как… сбежать?! – невольно вскрикнул Лунегов.

– Там спасательные круги, я видела, надо снять один и вы меня спустите, на воду спустите, я уплыву. Ночью выйду на палубу, а вы меня будете ждать.

– Ангелина…

– Даже имя мое не смейте произносить! Отвечайте! Где Звонарев? Что с ним? Вы русский язык понимаете?

– Понимаю…

Вот и рассеялся туман, вот и кануло наваждение, вернулся Лунегов в реальное время и реальное пространство: пароходная каюта, рядом, протяни руку – и дотронешься, стоит Ангелина, но руку нельзя протянуть и невозможно дотронуться, потому что она для него – недоступная, навсегда недоступная. Он сел, будто эта простая мысль оглушила его, опустил голову и начал рассказывать, не поднимая глаз. Честно, без утайки – как было…

А после, снова беспрекословно подчиняясь Ангелине, вышел на палубу, в потемках, к тому времени уже ночь наступила, нашел спасательный круг, на несколько раз прочитал зачем-то крупные белые буквы, складывая их в одно слово – «Богатырь», а дальше заботливо, оберегая, помог Ангелине надеть этот круг и осторожно, на веревке, которую удалось найти, спустил ее за борт. Пароход ночью шел на самом малом ходу и Ангелину на спасательном круге лишь несколько раз слабо качнуло на пологой волне, а затем она бесследно исчезла, словно растворилась в темной текущей воде.

И все это он проделал, будто вела его чужая жесткая воля, не давая даже подумать – зачем делает? И нужно ли делать?

Лишь вернувшись в каюту и придя в себя, осознал: подчинился он Ангелине, не возразил ей ни одним словом потому, что окончательно убедился – рухнули его глупые, смешные надежды…

Денис Афанасьевич продолжал его трясти за грудки, кричал без удержу, так яростно, что изо рта летела слюна, но Лунегов молчал, и ничего ему не говорил, только взмахивал рукой, куда-то показывая, и отворачивал лицо, чтобы уклониться от летящих слюнных брызг.

Да и что он мог теперь сказать?!

– Шибко часто заезжать стал, да еще гостей с собой тащишь. Если дале так пойдет, на тебя харчей не напасешься, – встретил сына Макар Варламович, как это происходило в последнее время, сурово – не изменился крепкий, кремневой породы мужик.

Федор не спорил, терпеливо слушал, опустив голову, дожидался, когда отец выговорится. Но тот оборвал себя на полуслове, сердито плюнул себе под ноги и коротко спросил:

– Теперь чего надо?

– Да мне, тятя, в этот раз ничего от тебя не надо. – Федор поднял голову и в упор глянул на Макара Варламовича; была в этом взгляде такая же суровость и уверенность, как у отца – заматерел парень. – Нынче у меня другое дело – казенное, надо срочно явиться в Чарынское, к уряднику, и доставить ему бумагу, опять же казенную. Написал эту бумагу губернский чиновник Кологривцев, он же меня и отправил.

– Ух, ты, как мы летать-то высоко стали, аж до самой губернии досягнули! Чего же он тебя отправил, а казенной лошаденки не выдал? Как сюда-то добрался – пешим ходом или на метле, которая летает?

– На плоту мы сплавились, из самых верховий, там за нами люди еще придут, вместе с Кологривцевым, целая деревня. Подумал бы ты, куда их пристроить.

– Сколько, говоришь, народишку-то будет? Целая деревня? А чего так мало? Тащил бы уж Бийск целиком! Корми, Макар Варламович, шалупонь всякую, какую сыночка насобирал, корм у тебя все равно дармовой, с неба валится!

– Подожди, тятя, выслушай. – Голос у Федора зазвенел. – После, если захочешь, ругаться будешь, сколько пожелается, а сейчас дело надо решить, да и человек у нас, видишь, немощный, обиходить бы его.

Стояли они, сын и отец, друга против друга, удивительно похожие, только возрастом разные, возле глухих ворот, ведущих к шабуровскому дому, и неясно было – откроется ли калитка в этих глухих воротах для внезапно нагрянувших гостей или захлопнется перед ними с громким стуком. Неизвестно, сколько бы они еще простояли, если бы не выскочила Полина Никитична, судорожно поправляя сбившийся на затылок платок. Быстрыми, мелкими шагами, неловким старческим бегом одолела она короткий промежуток, оставив за собой калитку распахнутой, безмолвно приникла к Федору и голову ему положила на грудь, ухватившись тонкими, вздрагивающими руками за широкие плечи. Не голосила, не плакала, только едва раздвигала тонкие блеклые губы и шептала что-то, совсем неслышное, почти беззвучное. Макар Варламович глянул недовольно, исподлобья, топнул сапожным каблуком в землю, словно пробить ее хотел, и пошагал в сторону от дома, направляясь к Бурлинке. Не сказал ни слова и даже не оглянулся, лишь руками размахивал шире, чем обычно.

– Да что же мы на улице-то стоим, Феденька, проходите в дом, и товарища своего заносите, вон как морщится, болезный. Чего с ним? Ногу поломал? Я и баньку сейчас затоплю, я быстро…