Михаил Щукин - Каторжная воля

Прошло еще несколько дней после этого события и к Ново-Николаевской пристани, поскрипывая бортом о край причала, прибыл новый пароход. Первыми по трапу нетерпеливо сбежали Гордей и Федор, молча, без разговоров между собой и не торгуясь с извозчиком, запрыгнули в коляску. Извозчик также молча, ни о чем не спрашивая и даже не оборачиваясь к своим пассажирам, подстегнул своего ладного гнедого конька, и железные ободья колес оставили на рыхлом песке глубокие вмятины. Выкатили на Николаевский проспект и скоро свернули на улицу Барнаульскую. Остановились возле полицейского участка. Извозчик, не поворачивая головы, сказал:

– Идите прямо, назоветесь, направят куда надо…

Проводил долгим взглядом своих пассажиров, дождался, когда закроется за ними тяжелая дверь, обитая листом железа, и лишь после этого встряхнул вожжи, давая знать своему гнедому коньку, что нужно ехать дальше, по иным делам.

Из полицейского участка после долгих допросов Гордей и Федор вышли только под вечер, когда солнце за Обью уже наклонилось к березовым верхушкам. Отошли подальше, переглянулись, и Федор облегченно вздохнул:

– Славуте навуте, а я уж думал, что ночевать там придется…

– Нет уж, ночевать сегодня я буду дома. А теперь – к Нине…

– К кому? – не понял Федор.

– К Нине. – Гордей поднял голову, уставил глаза в небо и повторил нараспев: – К Ни-не… А ты, значит, к своему знакомому пойдешь? Может, передумаешь, у меня остановишься?

– Обещался я ему, что обязательно наведаюсь. А раз обещал – надо исполнить.

– Ну, после загляни, когда отъезжать соберешься. Запомнил, где мой стоит? Или еще раз сказать?

– Найду, если понадобится, ты не переживай. Ладно, пошел я…

И они разошлись торопливо, каждый в свою сторону, разошлись, не оглядываясь. У каждого из них была теперь своя забота.

Трава перед кособокими воротами черкашинской усадьбы подросла еще выше, почти по пояс, и стояла совсем не примятой, словно никто здесь в последнее время не проходил и уж тем более не подъезжал. Федор замешкался перед воротами, невольно подумал: «Может, помер уже…» Но едва он это подумал, как донесся до него хриплый кашель и звук медленных, шаркающих шагов по сгнившим деревянным доскам, а следом раздался недовольный, ворчливый голос:

– Чего стоишь, как столб вкопанный? Сам ворота открывай, у меня силов нету!

Федор открыл ворота и увидел Черкашина, который стоял, сгорбившись, прижимая к животу растопыренные ладони, но лицо его, на удивление, светилось радостью, будто увидел он столь дорогого и желанного гостя, что готов ради него забыть про свои болячки. А что голос ворчливый, так это не считается, так, для порядка…

– Выцарапался, значит, живой! А я верно загадывал – есть у парня стержень, если не прибьют – непременно выцарапается! Ну, проходи, полы помоешь, меня ополоснешь, на базар сбегаешь, винца купишь. Давно я винца не пил, а нынче – с нашим удовольствием! Проходи, родной, проходи, чего мы тут топчемся…

В жилище у Черкашина царило прежнее запустение: грязи на полвершка и вонища – не продохнуть. Федор, не теряя времени, закатал рукава и принялся наводить порядок. Черкашин, притулившись на топчане, молча наблюдал за ним, ничего не спрашивая, и видно было, что разговор он откладывает для более удобной минуты, когда не будет никакой помехи.

И вот наконец уселись за стол. Хозяин, помытый и даже чуть помолодевший, хлопнул подряд два граненых стаканчика казенной водки, крякнул по-молодому и торопливо принялся хлебать жиденький супчик, который успел на скорую руку сварганить Федор. Выхлебал до самого донышка, вспотел и, вытирая мокрый лоб рукавом рубахи, вздохнул:

– Вот и ладно… Нету лучше удовольствия, как выпить да закусить. А теперь рассказывай – где побывал, чего повидал… Шибко мне любопытно про тебя узнать. Так любопытно, что помирать даже не стал, все тебя дожидался…

Федор положил ложку на стол и стал рассказывать – обстоятельно и в подробностях. Рассказал и о том, что на допросе сегодня в полицейском участке он поведал как на духу все, что с ним случилось, и только про Черкашина и извозчика Герасима утаил – не захотел ввязывать их в историю. Казенные чины, похоже, поверили ему и отпустили.

Слушал Черкашин внимательно, не перебивал, только кивал головой да время от времени глухо кашлял. Дослушав, еще раз плеснул в граненый стаканчик водки, выпил и вдруг хрипло завел:

Пел он, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону, и руки к животу не прикладывал, а шарил на ощупь ладонями по столу, будто что-то искал и никак не мог найти.

Допел, руки замерли на столешнице, Черкашин открыл глаза, посмотрел на Федора и со вздохом выговорил:

– Давно вина не пил и не пел давно… Вот как, парень, ты меня обрадовал! Даже грызь в животе отпустила. Значит, подыбаю еще, пошарюсь на этом свете… Помнишь, спрашивал ты меня в прошлый раз – по какой причине я тебе помогать взялся? Теперь сказать можно, ради этого я тебя и звал. Сон мне привиделся перед первым твоим прибытием, чудной сон, его забыть бы да отмахнуться, а он в меня, как топор в чурку, вошел и застрял. Будто бы лежу я на своем топчане, загибаюсь от грызи, вою, как собачонка побитая на луну воет, и тут двери открываются, заходит старик седой, борода едва до коленей достает, сам слепой, бельма на глазах. Проходит, твердо так, будто зрячий, присаживается на топчан ко мне, руку на живот положил – и грызь утихомирилась. Я лежу, ни живой ни мертвый, спросить хочу, откуда он здесь взялся, а язык не шевелится, как деревянный стал. Старик сидит и молчит, будто воды в рот набрал. Посидел-посидел, встал и пошел к дверям. Тут меня прорвало, шумлю ему в спину: «Ты кто такой, зачем приходил?» Он не оборачивается, в сенки выходит и дверь за собой закрывает, а я голос слышу: «Тяжких грехов на тебе, Черкашин, как репьев на паршивом кобеле. Пока не поздно, искупи хоть один, парень к тебе явится, не бросай его, помоги, как сможешь, а деньги у Любимцева отбери, до копейки все отбери и парню отдай, он сам решит, куда их определить. Помни, что я сказал, помни, что на том свете спрос с нас будет, не простой спрос, а с огнем… Слышишь – с огнем спрашивать станут!» Тут я и проснулся, вскочил с топчана, будто меня обухом шарахнуло, кинулся к двери, а дверь заперта, на ночь я всегда запираюсь. В сенки выглянул – никого. А сам трясусь-дрожу, как последний листок на осине. Я, парень, много чего за жизнь свою насмотрелся и думал, что ничем меня уже не напугать, а вот – напугался. По-настоящему напугался и поверил, что старик не зря приходил… А тут еще ты в первый раз заявился… Ну, дальше рассказывать не буду, только одно тебе доложу: деньги у Любимцева и Емельяна собрал я в одну кучку, а как собрал – тебе знать не надо, крепче спать будешь. Теперь свечку запали, крышку поднимай и в погреб лезь, там в углу картошка, проросла уже, а под ней сундучок деревянный, вытаскивай его на волю…