Трофим Борисов - Портартурцы

— А мы будем наготове, — приветливо обратился Резанов к Марченко. — Пушки, пулеметы пустим в ход. Люди у вала с винтовками… Чуть что, сейчас же выручим…

2

Темная, сырая, холодноватая октябрьская ночь. Сегодня на форту была особенно напряженная обстановка. После полуночи на батареи и двор упало три очередных японских снаряда. Одним из них повредило блиндаж и исковеркало лафет противоштурмовой пушки. Японский пулемет, установленный в ста шагах и хорошо всем знакомый, уже раз пять «прошил» своими пулями бойницы. Вражеский пулеметчик рассчитывал на неосторожных, но главной задачей «прошивки» пулями было отпугивать наблюдателей. Ко всему этому гарнизон форта давно привык. Стрелки, не обращая внимания на татакающий пулемет и взрывы гранат, готовились к вылазке. Распоряжения передавались шепотом.

Еще до начала вылазки приехал генерал Кондратенко с двумя полковниками. На лицах начальства была тревога. Они то и дело посматривали на часы. В условленное время на острой вершине Дагушаня замелькало небольшое световое пятно. Все насторожились. Стало как будто холоднее. Некоторые из наблюдающих, чтобы скрыть дрожь, кутались в полушубки. Вдали обрисовывались силуэты гор, но ближе, в распадке, лежала непроницаемая темень, поверх которой струился свет сигнального луча.

Марченко со своей группой лежал шагах в пятнадцати от японских часовых. Стрелки видели перед собой две черные, стоящие неподвижно, человеческие фигуры: часового и подчаска. Безмолвие и тишина убаюкивали их. Они дремали, им грезилась их далёкая прекрасная страна. Там ласковый взгляд матери… Перед глазами часового в полудремоте промелькнули изящные кимоно молодых девушек. И у каждой ласковой мосуме в руках круглый бумажный фонарик, освещающий путь мягким светом. Одна, что идет левее, приподняла голову и взглянула на него. По лицу красавицы пробежали яркие отблески света… Легкий ветерок пролетел вдоль откоса по сухим травам. И еще слышались какие-то шорохи, мягкие и ласковые, как движение воздуха, как шум шелкового кимоно… Часовой улыбнулся и, глубоко вздохнув, потянул в себя воздух — чистый, горный, наполненный запахами увядших трав. Чудесный воздух… Разве можно сравнить его с воздухом затхлых землянок и траншей… Как хорошо! Какая чудесная ночь… И девушка в кимоно здесь… Часовой закрыл глаза и почувствовал запах пудры. Она шагает… Яркое пятно колышется, а она смеется, Яркое пятно… Точь-в-точь такое, как сейчас на темной вершине Дагушаня…

И часовой и подчасок не отрывали глаз от светлого мигающего блика, стараясь не то разглядеть, не то вспомнить что-то. И вдруг тьма. Пятно исчезло. Справа тихо посыпались камни. Опять русские. Вероятно, устанавливают пушку. Вечно у них шум… Куда исчезло пятно? Оно должно снова появиться…

— Ичи, ни, сан… — считал про себя часовой. — Да, да, она — сан… Эта прекрасная гейша… У нее продолговатое лицо и…

Часовой упал, уткнувшись головой в острые камни. Подчасок успел, не целясь, выстрелить и откатился в сторону от короткого и резкого удара Егорова.

Охотники хлынули дальше. Марченко был впереди и первый увидел неприятельских солдат, которые охраняли саперных рабочих.

Началась свалка. Русские работали штыками без выкриков. Японцы раза четыре выстрелили. И японские солдаты, и японские саперы были уложены все до одного в течение десятка секунд.

— А вот и колодец, — сказал Марченко, — подводя к зияющей яме сапера, — Действуйте.

Вдруг совсем близко блеснул огонь выстрела: раздался резкий щелчок. Марченко взмахнул рукой и повалился. Сидевший у камней японец перевел затвор и начал целиться, но штык ткнул его в грудь, и он с криком опрокинулся назад.

Внизу затрещал пулемет. Во вражеских траншеях раздалась команда и частые залпы… Часть наших стрелков, отстреливаясь, залегла, другие продвинулись вперед и приняли на штыки наступающих японцев. Форт открыл ружейный и артиллерийский огонь. Враг начал приходить в себя и напирал. Смельчаки перескакивали через груду тел, бросались к колодцу, но, сраженные пулями и штыками, падали.

Наши саперы бросали в колодец и зачатки галерей патроны. Грохочущие звуки взрывов в ямах послужили охотникам сигналом к отступлению. Подхватив смертельно раненного Марченко и одного убитого стрелка, солдаты, отстреливаясь, скрылись в темноте.

Марченко лежал на носилках в офицерском каземате. Тусклая лампа освещала печальную картину. Около раненого кучкой стояли офицеры. Фельдшер заканчивал перевязку. Полы расстегнутой шинели раненого висели, грязная рубаха, завороченная кверху, лежала жгутом поперек высокой волосатой груди. На животе темнела окровавленная повязка.

Богатырь Марченко тяжело дышал и перебирал пальцами. Лицо без кровинки, глаза закрыты, борода вскинута кверху.

Ждали доктора. У изголовья Марченко лежала телеграмма, в которой высшее начальство поздравляло его с первым действительным офицерским чином поручика.

Марченко так и не узнал об этой телеграмме… Прибывший доктор тихо сказал:

— Готов, богатырь, отвоевался…

3

Генерал Кондратенко расспрашивал солдат и саперов о результатах вылазки.

— Там есть японская подкопная работа, ваше превосходительство, — отвечал сапер Рахчеев. — Ход под гору, а над ним блиндаж… В блиндаже огонек. Ефрейтор Трифонов и я бросили туда бомбочки…

— Молодцы! — сказал Кондратенко и глубоко задумался. Он не слышал выкрика Рахчеева: «Рад стараться, ваше прев-ство». Взор его был обращен в угол каземата мимо плеча вытянувшегося перед ним сапера. Прошла томительная минута молчания. На форт упал снаряд, стены каземата сотряслись, лампа мигнула...Поднялась ружейная стрельба… Генерал не дрогнул, не шевельнулся. Тишина каземата и неподвижность начальника словно тисками сдавливали грудь Рахчеева.

У него вдруг заболела нога, которую он ушиб во время вылазки… Кто-то кашлянул, и Кондратенко, вздрогнув от неожиданности, перевел взор на остолбеневшего перед ним солдата.

— Поздравляю тебя и товарищей с георгиевскими крестами. — И снова полезли в голову мучительные мысли: «Как это все бестолково, а главное, поздно. Вот новые жертвы! Прекрасный был человек Марченко. Редкая натура… Спокойный и вместе с тем деятельный… Он из гущи народной… Много их таких… Вот еще полуграмотный ефрейтор Егоров… Разве мы их знаем… Какая неизмеримая сила таится в них? Дать бы им настоящее дело… Пока держится Артур, наши неудачи на севере нельзя еще считать особенно унизительными, Но какой будет ужас, если мы бесславно в одну из атак потеряем крепость!.. Дикая резня… Флот уже погиб, а с ним и все наши надежды, наша гордость. Мы биты. Рассчитывать на выручку бессмысленно… Чтобы держаться, нет средств… Поражения здесь и там принимают отвратительные для нашего достоинства размеры… Надо бы Петербургу начать мирные переговоры, которые до падения Артура могут установить условия, не столь унизительные для народного самолюбия, чем после полного разгрома. Да, там должны одуматься. А здесь?.. Здесь только упорная оборона крепости, не щадя своей жизни!»