Трофим Борисов - Портартурцы

Рахчеев забыл про усталость, про боль в ноге. Он придвинулся к Кондратенко на полступни и, вытянувшись насколько мог, проговорил:

— Покорно благодарю, ваше прев-ство!

— Ладно, ладно… — Поза сапера показалась Роману Исидоровичу неуместной, дикой… Мускулы его лица дрогнули, глаза увлажнились. Он положил руку на плечо солдата и поцеловал его.

4

Кроме Марченко, погиб во время вылазки унтер Плотников.

— Как же так случилось? — спрашивал Рахчеева солдат Сверчков.

— Подстрелили. Сразу после сигнала он пополз к часовому, а тот сразу — бах… И меня хотел заколоть японец проклятый! Да спасибо товарищам, не допустили… А Плотников лежит недалеко… Там японцев не бывает.

— Как же так бросили его?

— Знаешь, какой строгий приказ был — только раненых выносить велели. А мертвые — бог с ними. Там, тут… Везде, одна земля…

— Все же неладно. Где это случилось?

— Слева. А ты сходи к нашему поручику, поговори с ним.

Сверчков прошелся вдоль левого фаса, заглядывая в бойницы. Поручик Злобинский обходил форт.

— Ты что здесь делаешь?

— Так что приглядываю лазутчиков ейных. И еще, ваше благородие, — Сверчков замялся. — Как же это так: наш убитый унтер Плотников совсем недалеко вот здесь брошен… Дозвольте вылазку. Я его притащу.

Злобинский опешил. Сверчков был самым, если можно так выразиться, дрянным солдатом. Стрелки часто высмеивали его трусость.

— Нельзя. Запрещено мертвых приносить и вылазки за ними делать.

— Дозвольте, ваше благородие. Мы с ним товарищи были.

— Побуждение твое, Сверчков, похвально, но вылазки не смей делать. Да смотри осторожней у бойниц. Помни о пулемете, который нет-нет да и пустит струю пуль вдоль бойниц.

Сверчков вернулся в казарму и лег на нары. Было около пяти часов утра. Все, успокоившись, заснули. Не спалось только Сверчкову. Перевернувшись раза два с боку на бок, он поднялся с нар, подтянул поясной ремень, взял винтовку.

«Сначала еще немного присмотрюсь, а уж потом…»— подумал Сверчков и вышел из каземата.

В этот день на рассвете было спокойно. После тревожной ночи враг безмолствовал. Поручику Злобинскому страшно хотелось спать. Чтобы пересилить дремоту, он ходил по казарме и часто проверял посты. Часовые держались настороже. Злобинский пробовал, крадучись, захватывать их врасплох, но это ему не удавалось.

Поручику показалось странным положение тела стрелка у бойницы. Он подошел ближе.

— Спит… Ну да спит… Ах, мерзавец!

Солдат склонился налево. Под правой мышкой у него была винтовка, которую он плотно прижал к себе. Голова лежала чуть ниже отверстия.

— Эко, как дико улегся.

Злобинский подкрался сзади и дернул стрелка за воротник, чтобы убрать его голову от отверстия. Солдат упал навзничь и раскинул руки. В его голове между черными курчавыми волосами проложили себе дорогу две тоненькие кровавые струйки.

Это был Сверчков. Смерть его среди офицеров и солдат оставила тяжелое впечатление. Спустя час Сверчкова понесли хоронить. Офицеры, стоя у мостика, горячо обсуждали происшедшее. Злобинский стоял, понурив голову. Комендант форта на минуту остановил носилки и сказал, обращаясь ко всем:

— Надо быть осторожным и не обижать людей незаслуженными насмешками. Сверчков оказался примерным солдатом и человеком высокой души.

1

Валя вернулась из госпиталя переутомленной. Сегодня поступило особенно много раненых, большинство из траншей района третьего форта.

Серафима Прокопьевна озабоченно смотрела на дочь:

— Новое испытание нам. Одиннадцатидюймовыми бомбами с суши начали стрелять.

— Ах, мамочка, все, это пустяки. Если попадет, то сразу и убьет. В госпиталях ужас. Тысячи калек на всю жизнь… Кому они нужны? Мама! — почти плача воскликнула Валя. — Они все сейчас нуждаются в ласке. Она им облегчает страдания лучше всяких лекарств… Они просят писать письма к их матерям, женам и невестам… Радуются, что остались живы… Безрукие, безногие, безглазые… Зачем им жизнь?

— Говорят, многие солдаты, как только чуть оправятся, уходят опять на передовую позицию?

— Эти люди бросаются в крайность.

— Ты сегодня что-то очень расстроена.

— Я сегодня поняла: истинная любовь должна заключаться в полном отстранении притязаний на обязательства к тебе со стороны любимых тобою.

— У тебя получилась какая-то очень сложная фраза, и я не пойму, к чему она.

— Все раненые и искалеченные в своих письмах выразили десятки требований к близким.

— А как же иначе, голубушка? Они посвятили себя священной обязанности защищать отечество. Они потеряли, как ты говоришь, руку или ногу, или, скажем, глаз. Теперь им нужен покой.

— Главное, что они потеряли, это — голову. Жертвовать собою надо полностью, на всю жизнь. Пишу я одному калеке письмо. У него разбита правая рука и поцарапано лицо. Он скрывает все это. Говорю ему: лучше написать правду и дать невесте полную свободу— пусть как хочет, так и действует. Он побледнел, затрясся. «Пишите, говорит, сестрица, только мои слова. Кто же, говорит, меня теперь полюбит? А она обязана, раз дала слово…» За ложь она его, несомненно, возненавидит. Откажется сразу или потом сбежит. А если бы он дал ей свободу действий, — могло бы получиться как раз обратное. И тогда не по принуждению, а по внутреннему решению она могла бы быть постоянно его нянькой… А еще офицер. Написала я ему все, что он хотел, и говорю: «Как же вы, военный человек, берете обязательства с других и даете их сами, да еще, судя по вашему рассказу, перед уходом на войну?» — «Так принято. Так лучше. Она исключительная красавица», ответил он. «Красавица, — усмехнулась я. — А ее характер, привычки?» — «Об этом, говорит, я не думал». Вспомнила я тут Тихона и чуть не расплакалась там, в госпитале. Только он не требовал обязательств от любимой им девушки. Мама, где он?

Валя зарыдала, уткнувшись в колени матери. Серафима Прокопьевна опешила. Ей не понравились ни восклицания, ни слезы. Поглаживая волосы дочери, она думала:

«Нет, не такого я ждала зятя. Он не может быть мужем Вали. Грубый, неразвитый человек. Куда она с ним? Да и материально он ее не обеспечит. Красивый, статный, способный. Нет слов, много в нем оригинального. Но неуклюжесть сквозит во всех его движениях»…

Валя, вздрагивая плечами, говорила:

— Чувствую, что он здесь, близко. Но на каком укреплении, — не могу добиться.

Серафиме Прокопьевне стало жаль дочь:

— Зачем убиваться? Скажем — отцу. У него много знакомых офицеров, они разыщут. Встань, умойся. Покушай. Вечером кто-нибудь да придет.

Валя ушла в свою комнату, а Серафима Прокопьевна опять вернулась мыслями к Тихону:

«От судьбы, говорят, не уйдешь. Уж не так-то эта партия и безнадежна, — утешала себя мать Вали. — В нем, несмотря на неотесанность, есть обаяние. Хочется с ним говорить, и говорить по-серьезному… Что же это Валя, разве обещала ему? Кажется, ничего подобного не было. И сейчас из ее слов можно понять так, что этот Тихон даже Валю ничем не обязывал… Вот он какой! Интересно, почему? Странные выходки. Обыкновенно разночинцы хватаются за таких девушек, как Валя. А тут — никаких обязательств… Не пойму. Так, он веселый… Любит музыку. Эх, кабы ему образование! Впрочем, может быть, он уже убит, — Серафима Прокопьевна вздохнула. — Это, пожалуй, лучше в их положении».