Карен Мейтленд - Убить сову

Ночью, лежа в кровати, я ощупывала живот. Он увеличивается? Я пыталась не есть. Беатрис заметила и начала соблазнять меня нежными кусками мяса со своей тарелки и медовыми лепешками, которые впихивала в меня в поле. Она была добра ко мне. Но после еды я бежала в отхожее место и вызывала рвоту. Я голодала, но мне нужно было уморить это внутри меня, не дать ему расти. Я не позволю ему питаться мной. Я должна его убить!

От внезапного порыва спертого воздуха лампада над алтарем закачалась, и ко мне понеслись тени. Не в силах больше это выносить, я распахнула дверь и выбежала на слепящий солнечный свет.

На пятачке травы во внутреннем дворе стояла добротная каменная голубятня. Её достроили за прошедшие несколько недель взамен старой, деревянной, разрушенной бурей. Она была прочная, сухая, с хорошими толстыми стенами, с углублениями для птичьих гнёзд и насестом наверху. Туда вели каменные ступени, чтобы, только протянув руку, ухватить голубя, не подозревающего, что его ждёт нож Кухарки Марты. Я обнаружила, что за голубятней хорошо прятаться от ветра и от взглядов остальных женщин.

Но обогнув ее, я почти налетела на Ральфа, сидящего на моем любимом месте, прислонившись спиной к каменной стене. На коленях у него лежала девочка-калека, ее голова покоилась на сгибе его руки. Крошечные пальчики порхали у лица, будто пытались что-то схватить.

Однажды утром Привратница Марта нашла на пороге ребенка, едва прикрытого какой-то тряпкой. Маленькое тельце было настолько скрючено, что девочка не могла ни сесть, ни контролировать движения рук или ног. Удивительно, но Ральф привязался к ней с первого взгляда.

В первые дни пребывания в бегинаже Ральф часами сгорбившись сидел у огня, не говорил и не ел. Целительница Марта пробовала поднять его дух с помощью лавандового масла, но без толку, пока не появился этот ребенок. Теперь прокаженный часами гладил ее по голове, кормил и рассказывал сказки, будто изливая на нее любовь к утраченной семье. Свободной рукой Ральф протягивал голубям хлебные крошки. Люди шарахались от его перебинтованных рук, пряча свои за спину, но птицы охотно к нему слетались.

— Ей нравятся голуби, — не глядя на меня сказал Ральф. — Послушай, как она смеется. Думает, что они прилетают к ней, бедная малютка. Мы кормим птиц каждый день, да, Элла?

Я присела рядом с ними.

— Ее зовут Элла? Я не знала.

— Я так ее зову. Мне говорили, Элла означает «всё». Оно очень ей подходит, ведь она — всё, что есть у меня, а я — всё, что есть у неё. Если у нее и было другое имя, она все равно его не скажет. Вообще-то не думаю, что ей давали имя. «Дьяволово отродье», вот как называла ее одна старая карга в лечебнице. — Он повернулся ко мне, взгляд горел гневом. — Что это за Бог такой, что насылает подобное на невинного младенца? Священники говорят, дитя наказано за грехи родителей. Я-то проклят за то, что грешил, хотя многие из тех, кто похуже меня, до сих пор живы-здоровы. Но какой хозяин станет пороть младенца за воровство отца?

— Например, мой отец. Я видела, как он собственными руками отхлестал мальчишку, чтобы наказать его мать: та призналась, что беременна, а муж ее больше года как умер.

— Разве от Бога мы не можем ожидать большего милосердия, чем от твоего отца? — прошептал Ральф, будто опасаясь быть услышанным.

Что сделал бы отец, узнай он о демоническом отродье внутри меня? Он порол не только мальчишек. Как-то, когда я была маленькой, отец, скандаливший из-за чего-то с управляющим, заметил мою улыбку. Я думала о своём, а он решил, что я смеюсь над ним. Он потребовал розгу, швырнул меня на скамью и выпорол перед всеми домашними. Потом заставил поцеловать его в губы в знак моей любви к нему. Я до сих пор чувствую вкус своих слёз, бегущих по жирным влажным губам. Я возненавидела его, не за порку, а за этот поцелуй. И ещё сильнее ненавидела себя — за то, что боялась его.

Pater noster, qui es in coelis. Отец небесный, сущий на небе. Произнося это, я каждый раз опять чувствовала вкус лжи, вкус того поцелуя. Голос внутри меня кричал: «Нет, только не отец». Я не стану просить отца. Я никогда не назову Его отцом.

Ральф пристально смотрел на малышку, покачивая её, осторожно поглаживая щёку, прижавшуюся к его плечу. Элла прикрыла глаза, тихое постанывание сменилось мурлыкающими звуками, казалось, она пыталась повторить пение птиц или колыбельную матери. Маленькие пальчики сжимались и разжимались в такт музыке, слышной ей одной.

— Ты слышал что-нибудь о своих детях? — спросила я и тут же пожалела о собственной глупости.

Глаза Ральфа наполнились слезами, и я поспешно отвернулась, притворяясь, что ничего не заметила. С той ночи в лесу я не могу больше плакать и злюсь, когда вижу чужие слёзы. — Голос Ральфа стал хриплым. — Я ночи не сплю, представляя, что они умирают от голода в какой-нибудь канаве. Что моей несчастной Джоан пришлось торговать собой, чтобы накормить их, или продать в работы бедную маленькую Марион.

— Пега говорит, она забрала детей к своей родне в Норвич. Ты же знаешь Пегу — раз она так говорит, значит, так и есть. — В его голосе слышались слёзы, и я старалась не смотреть.

— Только когда она расскажет обо мне, родня их не примет, побоятся, что они принесут с собой болезнь.

Я не хотела больше его расстраивать.

— А может, она сказала им, что с тобой произошёл несчастный случай.

Его лицо чуть посветлело от этой мысли.

— Да, ты права. Моя Джоан честная женщина, но она всё сделает, чтобы защитить детей. Родня не откажет вдове, а она и есть вдова, это чистая правда. Я ведь умер, так и отец Ульфрид говорил. — Он кивнул сам себе. — Почему бы ей и не выйти снова замуж, она всё ещё красива. А её муж, конечно, будет хорошо обращаться с детьми — ради неё. Она не выйдет за злого человека.

— Конечно, нет. Она выйдет только за хорошего человека вроде тебя. А дети скоро вырастут, у них появятся свои семьи, — я старалась говорить повеселее, чтобы разогнать его печальные мысли.

Но он опустил глаза, лицо совсем померкло.

— А что если их дети родятся такими, как Элла? Говорят, Его проклятие доходит до седьмого колена.

Он крепче прижал к себе Эллу, та удивлённо открыла глаза, и Ральф стал укачивать её, бормоча что-то на ушко. Потом он положил ребёнка рядом с собой, неловко управляясь больными руками распахнул рубаху и обернулся ко мне. Его грудь охватывали кожаные ремни с железными заклёпками, затянутые так туго, что врезались в плоть и ранили при каждом движении. Плоть вокруг ремней побагровела и опухла. Каждый раз, когда он прижимал девочку к себе, ее непроизвольные движения, наверное, вгоняли металл глубже в тело.

— Я ношу их днем и ночью, — сказал он, с трудом опустив рубашку, и снова баюкая ребенка на груди.