Александр Дюма - Три мушкетера. Роман

- Да замолчите, сударыня! Ваша песня наводит тоску, как заупокойное пение, и если, кроме удовольствия стоять здесь в гарнизоне, придётся ещё слушать подобные вещи, то будет уж совсем невмоготу…

- Молчать! - сурово приказал кто-то, и миледи узнала голос Фельтона. - Чего вы суётесь не в своё дело, наглец? Разве вам было приказано, чтобы вы мешали этой женщине петь? Нет, вам велели стеречь её и стрелять, если она затеет побег. Стерегите её; если она надумает бежать, убейте её, но не отступайте от данного вам приказа!

Выражение неописуемой радости, мгновенное, как вспышка молнии, озарило лицо миледи, и, точно не слыша этого разговора, из которого она не упустила ни одного слова, пленница тотчас снова запела, придавая своему голосу всю полноту звука, всё обаяние и всю чарующую прелесть, какой наделил его дьявол:

Голос миледи, на редкость полнозвучный и проникнутый страстным воодушевлением, придавал грубоватым, неуклюжим стихам псалма магическую силу и такую выразительность, какую самые восторженные пуритане редко находили в пении своих братьев, хотя они и украшали его всем пылом своего воображения. Фельтону казалось, что он слышит пение ангела, утешающего трёх еврейских отроков в печи огненной.

Миледи продолжала:

Этот стих, в который неотразимая очаровательница постаралась вложить всю душу, довершил смятение в сердце молодого офицера; он резким движением распахнул дверь и предстал перед миледи, бледный, как всегда, но с горящими, блуждающими глазами.

- Зачем вы так поёте, - проговорил он, - и таким голосом?

- Простите, - кротко ответила миледи, - я забыла, что мои песнопения неуместны в этом доме. Я, может быть, оскорбила ваше религиозное чувство, но, клянусь вам, это было сделано без умысла! Простите мою вину, быть может и большую, но, право же, невольную…

Миледи была так прекрасна в эту минуту, религиозный экстаз, в котором, казалось, она пребывала, придавал такое неземное выражение её лицу, что ослеплённому её красотой Фельтону почудилось, будто он видит перед собой ангела, пение которого он только что слышал.

- Да, да… - ответил он. - Да, вы смущаете, вы волнуете людей, живущих в замке…

Бедный безумец сам не замечал бессвязности своих слов, а миледи между тем зорким взглядом старалась проникнуть в тайники его сердца.

- Я не буду больше петь, - опуская глаза, сказала миледи со всей кротостью, какую только могла придать своему голосу, со всей покорностью, какую только могла изобразить своей позой.

- Нет, нет, сударыня, - возразил Фельтон, - только пойте тише, в особенности ночью.

И с этими словами Фельтон, чувствуя, что он не в состоянии надолго сохранить суровость по отношению к пленнице, бросился вон из комнаты.

- Вы хорошо сделали, господин лейтенант! - сказал солдат. - Её пение переворачивает всю душу. Впрочем, к этому скоро привыкаешь - голос у неё такой чудесный!

Фельтон явился, но предстояло сделать ещё один шаг: надо было удержать его или, вернее, надо было добиться того, чтобы он сам пожелал остаться, и миледи ещё неясно представляла себе, как ей этого достичь.

Надо было достигнуть большего: необходимо было заставить его говорить, чтобы иметь возможность самой говорить с ним, - миледи хорошо знала, что самое большое её очарование таилось в голосе, так искусно принимавшем все оттенки, начиная от человеческой речи и кончая ангельским пением.

Однако, несмотря на все эти обольщения, миледи могла потерпеть неудачу, ибо Фельтон был предупреждён против малейшей случайности. Поэтому она стала наблюдать за всеми своими поступками, за каждым своим словом, за самым обыкновенным взглядом и жестом и даже за дыханием, которое можно было истолковать как вздох. Короче говоря, она стала изучать всё, как делает искусный актёр, которому только что дали новую, необычную для него роль.

Её поведение относительно лорда Винтера не представляло особых трудностей, поэтому она обдумала его ещё накануне и решила в присутствии деверя быть молчаливой и держать себя с достоинством, время от времени раздражая его напускным пренебрежением, каким-нибудь презрительным словом подстрекая его к угрозам и насилиям, которые составят контраст её покорности. Фельтон будет всему этому свидетелем; он, может быть, ничего не скажет, но всё увидит.

Утром Фельтон явился в обычный час, но за всё время, пока он распоряжался приготовлениями к завтраку, миледи не сказала ему ни слова. Зато в ту минуту, когда он собрался уходить, ей показалось, что он хочет заговорить сам, и у неё мелькнула надежда. Однако губы его шевельнулись, не издав ни звука; сделав над собой усилие, он затаил в своём сердце слова, которые чуть было не сорвались с его уст, и удалился.

Около полудня пришёл лорд Винтер.

Был довольно хороший зимний день, и луч бледного солнца Англии, которое светит, но не греет, проникал сквозь решётку в тюрьму миледи.

Она глядела в окно и сделала вид, что не слышала, как открылась дверь.

- Вот как! - усмехнулся лорд Винтер. - После того как мы разыгрывали сначала комедию, затем трагедию, мы теперь ударились в меланхолию.

Пленница ничего не ответила.

- Да, да, понимаю, - продолжал лорд Винтер. - Вам бы хотелось очутиться на свободе на этом берегу, хотелось бы рассекать на надёжном корабле изумрудные волны этого моря, хотелось бы устроить мне, на воде или на суше, одну из тех ловких засад, на которые вы такая мастерица. Потерпите! Потерпите немного! Через четыре дня берег станет для вас доступным, море будет для вас открыто, даже более открыто, чем вы того желаете, ибо через четыре дня Англия от вас избавится.

Миледи сложила руки и, подняв красивые глаза к небу, проговорила с ангельской кротостью в голосе и в движениях:

- Боже, боже! Прости этому человеку, как я ему прощаю!

- Да, молись, проклятая! - закричал барон. - Твоя молитва тем более великодушна, что ты, клянусь в этом, находишься в руках человека, который никогда не простит тебя!

Он вышел.

В тот миг, когда он выходил из комнаты, чей-то пристальный взгляд скользнул в полуотворённую дверь, и миледи заметила Фельтона, который быстро отошёл в сторону, не желая, чтобы она его видела.

Тогда она бросилась на колени и стала громко молиться.

- Боже, боже! Боже мой! - говорила она. - Ты знаешь, за какое святое дело я страдаю, так дай мне силу перенести страдания…

Дверь тихо открылась. Прекрасная молельщица притворилась, будто не слышит её скрипа, и со слезами в голосе продолжала: