Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

— Но чем объяснить такую болтливость со стороны начальника тайной полиции? — спросил Герман.

— Я приписываю это тому обстоятельству, — отвечал Бюлов, — что Берканьи всегда кичился доверием короля и подчас бывал слишком откровенен со своими подчиненными, которые не могут чувствовать к нему особой привязанности при его вспыльчивость: и крутом нраве. Но во всяком случае ему нечего ждать пощады от Иеронима, который решил соединить в лице Бонгара две должности: шефа жандармов и генерал-директора полиции. Когда король спросил по этому поводу мое мнение, то я предложил ему уничтожить самостоятельное существование полиции и подчинить ее министерству юстиции, заметив, что это избавило бы двор от шпионства и возбудило бы общую радость в стране, потому что все население относится крайне враждебно к тайной полиции. Король задумался и, немного погодя, ответил, что дело это слишком серьезное, чтобы сразу решить его…

Разумеется, после этого, — продолжал Бюлов, — мне ничего не оставалось, как заговорить о текущих делах, и я воспользовался этим, чтобы возобновить мой доклад о назначении господина доктора на должность инспектора. Король тотчас же вспомнил, что Берканьи восстал против предложенного мною кандидата и это ускорило дело. «Я уверен, — сказал он, — что вы, граф, лучше знаете людей, чем Берканьи: он хотел превратить этого молодого человека в литературного шпиона, а вы сделаете из него полезного „inspecteur des economats“. Маренвилль хвалит его!» После этих слов, король подписал поданную мною бумагу, так что нужно выполнить еще некоторые формальности, и вы можете вступить в свою новую должность, господин доктор…

Герман сердечно поблагодарил Бюлова за неизменную заботу о его судьбе.

— В данном случае вы должны благодарить короля, — заметил Бюлов. — У него, безусловно, доброе сердце, но он обладает также всеми слабостями добрых людей. Когда на него находит порыв великодушия, то он не может ограничиться одним каким-либо делом, и его тогда легко эксплуатировать. Я уже собирался уходить, когда он остановил меня вопросом: видел ли я двух коней, подаренных ему императором? Я ответил отрицательно, и он сказал: «Это дивные лошади, одна из них неаполитанская, другая чистокровная арабская, но так как у меня слишком много верховых лошадей, то я подарил вчера моего вороного полковнику Дернбергу. Он отличный наездник и вообще славный малый, преданный мне, а вам граф презентую моего серого коня в яблоках из варварийских владений, вы недавно любовались им!..» Мне ничего не оставалось, как только поблагодарить его. «Знаете ли, что я придумал, — сказал при этом король, — на днях приедет в Кассель владетельный епископ Корвей; как вам известно, он не из числа апостолов, готовых проповедовать Евангелие среди дикарей, но зато не пропустит ни одного леса, чтобы не поохотиться на оленей и кабанов. В первый раз, как мы отправимся с ним на охоту, я предложу ему сесть на мою новую неаполитанскую лошадь, присланную императором. Он крепко сидит на седле и под конец справится с ней, но потешно будет видеть, как с его головы слетит треуголка, которую он всегда носит на охоте»…

Бюлов улыбнулся при мысли, что вестфальского короля может забавлять подобное.

— Значит, тебя можно поздравить с приобретением лошади! — сказала графиня.

— Разумеется, если император подарил лошадь королю, то его министр может также принять от него подарок.

— В таком случае, — решила она, — «inspecteur des economats» должен последовать твоему примеру, Ганс, если ты решишься подарить ему твою мекленбургскую верховую лошадь. Ему пора завести свое хозяйство; если Лина не может выйти за него замуж, то он найдет себе другую Лину — или Иду.

Герман покраснел при этих словах; Бюлов также чувствовал себя неловко, так как ему было тяжело расстаться со своей любимой лошадью, но он овладел собой и ответил с любезной улыбкой:

— Я ничего не имею против этого! Если новый инспектор будет разъезжать на своей новой лошади по делам службы, то все пойдет прекрасно, но если он возьмет на себя роль одного из предводителей восстания, то скажут, что министр разделяет его образ мыслей и даже подарил ему лошадь для большего удобства.

— Ничего подобного не случится, — возразила графиня Бюлов, — потому что мы возьмем с него торжественное обещание, что он женится, а тогда ему и в голову не придет участвовать в восстании. Что вы скажете на это, господин доктор?

— Не знаю, что ответить вам, графиня! До сих пор вопрос остается для меня неразрешимым: должен ли я совершить ряд подвигов, прежде чем заслужить руку Дульцинеи, или следует мне сперва завести домашний очаг, чтобы было из-за чего бороться с ветряными мельницами и великанами? Собственно говоря, я не думал еще о женитьбе — но завтра свадьба Натузиуса, быть может, у меня появится желание последовать его примеру.

В эту минуту появился слуга с докладом, что приехал Натузиус с невестой.

— Проси, очень рад! — сказал Бюлов.

На следующий день Бюлов, заранее предложивший себя в свидетели на свадьбе своего давнишнего приятеля Натузиуса, заехал в своей парадной карете за женихом, невестой и ее свидетелем, чтобы отвезти их в церковь. После венчания все собрались у Энгельгардтов, где был приготовлен завтрак, после которого Натузиус должен был отправиться в путь с молодой женой и двумя ее сестрами.

Общество было самое интимное, и только присутствие министра и его жены заставляло госпожу Энгельгардт и ее дочерей удерживаться от слез при мысли о предстоящей разлуке. Их грустное настроение передалось гостям, разговор постоянно прерывался, в особенности после завтрака, когда Тереза вышла из комнаты и вскоре вернулась в дорожном платье. Приближался отъезд молодых, и все, видимо, приуныли. Тереза, чтобы развлечь мать и занять гостей, стала просить Германа и Лину пропеть ей на прощание дуэт Гайдна.

Лина села за фортепьяно, Герман встал за ее стулом. Они начали петь, сначала как бы нехотя, но мало-помалу, увлекаемые звуками знакомой мелодии, всецело отдались своему чувству, что придало особенную выразительность их пению. Если бы присутствующее общество внимательнее наблюдало за ними, то могло бы легко заметить их взаимную любовь. Одна Тереза поняла, что происходит в их душе и, подойдя к ним, сказала вполголоса:

«Можно пожелать вам обоим, чтобы вы пережили то, что выражено в пропетом вами дуэте, и могли бы сказать друг другу:

„ С тобою жизнь для меня блаженство !..“»

Тереза остановилась, потому что в эту минуту раздался рожок почтальона, и к дому подъехал дорожный экипаж, запряженный тройкой лошадей. Началось прощание: гости наперебой высказывали различные пожелания молодым, мать и сестры плакали, сам Энгельгардт, бледный и взволнованный, печально простился с зятем и дочерьми. Наконец путешественники заняли свои места, опять затрубил рожок почтальона, лошади тронулись, экипаж скрылся из виду.