Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

Но, вернувшись домой, он мало-помалу успокоил себя выводом, что все кончилось наилучшим образом: Адель, по-видимому, была довольна своей судьбой; Морио говорил всем, что он вполне счастлив. К тому же, рассуждал про себя Герман, красивая креолка, осознав свою ошибку, много выиграла и в нравственном отношении; у нее появился более серьезный взгляд на жизнь, самообладание и добросовестное отношение к своим семейным обязанностям…

Между тем открытие, сделанное Бонгаром, привело к разным переменам в администрации. Саванье за свои тайные доносы был уволен с должности и выслан из Вестфалии. Берканьи, хотя и не был причастен к делу, но своей неосмотрительностью и неумением выбирать людей навлек на себя гнев короля, который в течение нескольких дней держал его в полной неизвестности относительно ожидавшей его участи. В высшем обществе составилось убеждение, что он в немилости у короля, так что, когда он явился на придворный вечер с женой, то все стали сторониться их. Наконец, вошел король и, против общего ожидания, проходя мимо генерал-директора полиции, ласково сказал ему: «Bonsoir, Bercagny!» — и тогда придворные опять заговорили с ним и сделались приветливыми. Но король был в хорошем расположении духа вследствие того, что после долгого колебания решил сделать следующее: высшая полиция присоединялась к министерству юстиции в виде особого отделения, и начальником ее был назначен некто Вариньи, который пользовался репутацией гуманного и сведущего человека. Одновременно с этим, чтобы облегчить работу Симеона, заведовавшего двумя министерствами, назначен был исполнять должность министра внутренних дел член государственного совета Вольфрадт.

Герману предстояло иметь с ним отношения по делам службы и поэтому он решился сделать ему визит.

Слуга, спросив его фамилию, сказал:

— Не знаю, примет ли вас сегодня господин Вольфрадт, потому что он должен ехать во дворец на заседание.

Тем не менее Герман был принят. Слуга провел его в комнату хозяина, наполненную табачным дымом; здесь он застал Миллера, который приветливо встретил его и представил хозяину дома:

— Вот мой юный друг Герман Тейтлебен! Рекомендую его вам и прошу не оставить своим расположением, хотя он изменил мне, или, вернее сказать, науке.

Вольфрадт привстал с кресла, чтобы поздороваться с посетителем, в руках у него была трубка с длинным чубуком. Это был пожилой человек, довольно полный, с важной осанкой. Во время разговора он поставил свою трубку у стены, где была целая коллекция всяких чубуков. Вообще, обстановка комнаты была самая незатейливая, ее главным украшением служил большой портрет герцога Фердинанда Брауншвейгского, висевший над письменным столом.

Герман, не желая стеснять хозяина, старался по возможности сократить свой визит и через несколько минут встал, чтобы проститься с ним. Миллер последовал его примеру.

Когда они вышли на улицу, Миллер начал расхваливать своего давнишнего приятеля Вольфрадта, которого он глубоко уважал несмотря на его странности.

— Это прекраснейший человек во всех отношениях, — сказал он, — но страсть к курению окончательно овладела им. Когда он едет во дворец, ему приходится менять платье, потому что несмотря на одеколон, которым он обливает себя в этих случаях, король все-таки чувствует запах табака, который также ненавистен ему, как усы у штатских чиновников. Разумеется, Иероним слишком добродушен, чтобы считать это пороком в таком почтенном человеке, хотя при случае подсмеивается над его постоянным курением. Вообще Вольфрадт не только умный человек, но и честнейший. Вам известно, что он был министром герцога Брауншвейгского и пользовался его полным доверием. Когда этот замечательный государь и полководец был смертельно ранен при Иене-Ауерштедте и во время бегства нашел убежище в Оттенсене, Вольфрадт последовал за ним и присутствовал при его последних минутах. Умирающий герцог связал своего бывшего министра обещанием заботиться об отнятых у него брауншвейгских владениях, вошедших теперь в состав Вестфальского королевства, и Вольфрадт поселился в Касселе, чтобы исполнить данный ему завет…

Миллер остановился, видимо, взволнованный, затем, как бы отвечая на собственные мысли, продолжал:

— У Вольфрадта на первом плане интересы Брауншвейга. Бюлов всей душою предан Пруссии, хотя можно поручиться, что ни тот, ни другой не нарушат данной присяги и будут честно исполнять возложенные на них обязанности. Они трудятся с верой в будущее и в ожидании того времени, когда Вестфальское королевство, составленное из разрозненных кусков, снова распадется. В противоположном лагере мы видим Морио и Ле-Камю, которые стоят во главе французской партии, но оба зависят от императора и руководствуются его указаниями. Что касается честного Симеона, то он не принадлежит ни к той, ни к другой партии, и едва ли не более всех предан Иерониму, охотно скрывает его слабости и старается доставить ему случаи блеснуть великодушием. Все это я говорю вам, молодой человек, потому что вы наравне с другими увлекаетесь патриотическими стремлениями. Но все придет в свое время! Будьте осторожны!.. Не упускайте из виду, что это революционное движение, что всего более пугает меня и не дает покоя. Я не питаю никаких надежд и поэтому дошел до полного отчаяния!

— Мне кажется, — возразил Герман, — что вы лично, как представитель науки находитесь в лучших условиях, чем кто-либо. Король также, как и вы, желает просвещения страны, и вам, вероятно, удастся отстоять университеты. Вы могли бы быть самым счастливым из наших сановников, потому что ваша деятельность не противоречит вашим убеждениям…

— Не это одно терзает меня, — возразил Миллер. — Помимо патриотических стремлений и науки есть целый мир. Что предстоит ему? Я внимательно следил за ходом совещаний в Эрфурте. Самое имя Наполеона приводит меня в смущение; вам известно, как я высоко ценил его. Но теперь мое доверие к нему окончательно подорвано и, если Иероним закроет университеты, то жизнь потеряет для меня всякий интерес. Конечно, мне, как историку, следовало предвидеть, что если человек в 29 лет успеет пресытиться славой, то от него нечего ждать добра! Мир во власти этого демона, но кто поручится, что люди, пережив эти страшные времена, не вернутся к своим прежним, отжившим формам… Однако до свидания! В этом доме живет профессор Эйхгорн, я обещал зайти к нему. Желаю вам всякого благополучия! A propos! Придерживаетесь ли вы совета, который я дал вам при нашем последнем свидании?

— Да, по возможности!.. — ответил уклончиво Герман, невольно краснея при мысли, что далеко не всегда соблюдал мудрый совет Миллера: не говорить лишнего, в особенности при посторонних людях.