Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

— Что такое? Кто вам нагородил это? — прервал с нетерпением Морио.

— Мне это достоверно известно! — продолжал Берканьи. — Мадемуазель Ле-Камю берет уроки у красивого доктора… как его… Детлев… Все забываю его фамилию!

— Ну это старая история, которая ничем не кончилась, — сказал Морио презрительным тоном. — Действительно, было такое предположение, но я сам прогнал немецкого учителя, когда он явился к графу Фюрстенштейну с предложением своих услуг. Странно только, что вы, начальник тайной полиции, интересуетесь городскими сплетнями! Неужели у вас нет более серьезных занятий?

Берканьи ничего не ответил и только многозначительно покачал головой, так что Морио не вытерпел и с возрастающим беспокойством спросил:

— Объясните мне, в чем дело, господин Берканьи? Как вам передали эту историю?.. Я хочу знать все до малейших подробностей. Говорите скорее, нас позовут сейчас к столу…

— Простите, генерал, мне и в голову не пришло, что вам хотят сделать сюрприз, и я испортил дело своей болтливостью. Черт возьми! Даже в таких делах нужно быть осмотрительным.

— Сюрприз! Кому хотят сделать сюрприз? Оставьте загадки и выражайтесь яснее.

— Видите ли, ваше превосходительство, тут нет ничего предосудительного! Но, чтобы вас успокоить, я скажу коротко, в чем дело: мадемуазель Ле-Камю берет уроки немецкого языка у молодого доктора в доме обер-гофмейстерины и под ее покровительством…

— Вам это достоверно известно? — спросил Морио, дрожащим голосом, едва сдерживая свой гнев.

— Разумеется, и я могу добавить, что уроки происходят по вечерам в те часы, когда мадемуазель Ле-Камю бывает у графини.

— Вы сказали, что это уроки немецкого языка? — спросил задумчиво Морио.

— Я передаю то, что слышал, — ответил генерал-директор полиции.

В это время всех позвали к столу.

— Мы еще поговорим об этом, господин Берканьи, — пробормотал Морио сквозь зубы, бросив злобный взгляд на своего собеседника.

— В этом нет никакой надобности, ваше превосходительство, — сказал Берканьи. — Поезжайте тотчас после обеда к обер-гофмейстерине, и я ручаюсь, что вы попадете на спряжение какого-нибудь немецкого глагола…

Морио был вне себя от гнева и беспокойства и, сидя за королевским столом, машинально глотал куски. Графиня, Адель, красивый учитель, которого он возненавидел с первого взгляда, не выходили у него из головы; он не знал, на кого из них излить свое бешенство, и с нетерпением ожидал окончания обеда. Он не мог придумать, как отомстить обеим дамам, но относительно учителя дело казалось ему проще, и фантазия грубого человека живо рисовала ему удары хлыста, пощечины и т. п. Берканьи, сидевший наискось от него, с наслаждением видел тяжелую внутреннюю борьбу, которая отражалась на лице его врага, между тем как член государственного совета Мальх, занимая место рядом с генералом Морио, еще более увеличивал его мучения длинными рассуждениями о качестве подаваемых блюд и вопросами: почему он так мало ест? здоров ли он? и прочее.

Уклончивый ответ Германа относительно устройства его будущности показался графине вполне естественным, и она приписала его излишней скромности молодого человека, который с каждым днем все больше нравился ей. Но в этом чувстве не было и тени какой-либо сердечной привязанности, так как графиня Антония была способна увлекаться одним честолюбием, и на это были направлены все ее помыслы. Любовь сама по себе не могла удовлетворить ее, она стремилась к власти и к более широкой деятельности, нежели та, какой обыкновенно удовлетворяются женщины. Если, при ее впечатлительности, красивая и представительная наружность мужчин имела для нее известное значение, то это не вызывало в ней ни сентиментальных мечтаний, ни чувственных порывов, которые были чужды ей как по ее холодной натуре, так и потому, что ее ум был всегда занят более высокими целями. Она дорожила дружбой влиятельных людей, занимавших видное положение в свете, когда могла действовать с ними заодно, как это было с Бюловом. Но так как в подобных случаях ей приходилось играть второстепенную роль, то она предпочитала устраивать судьбу того или другого юноши, которыми она могла руководить по своему усмотрению.

Она перебирала в уме те предложения, какие может сделать Герману относительно его будущности, и хотела в этот же вечер под каким-нибудь предлогом выпроводить пораньше Адель, чтобы побеседовать наедине с молодым человеком. Урок происходил в приемной, и так как дверь в ее будуар была открыта, то она ходила по обеим комнатам, не упуская из виду влюбленных. Но при всей ее наблюдательности, многое ускользнуло от ее внимания: она не подозревала, что даже разговаривая с ней, учитель и ученица пожимали друг другу руки под столом, и что когда она отвернулась от них, чтобы выдвинуть ящик комода, креолка воспользовалась этой минутой, чтобы броситься в объятия Германа.

Тем не менее взволнованные лица и рассеянность обоих настолько встревожили графиню, что она окончательно убедилась, что пора разлучить их, и начала с того, что позвала Германа к роялю и попросила его спеть некоторые из песен Гете, переложенные на музыку Рейхардтом.

Герман повиновался, и она, взяв под руку Адель, села с ней у окна, под предлогом, что издали они будут лучше наслаждаться пением. Но в это время внимание графини было отвлечено экипажем, который неожиданно подъехал к дому.

— О, Боже, это король! — воскликнула она в испуге. Первая ее мысль была о себе, она отскочила от окна и, указывая Герману и Адели на дверь своего будуара, сказала торопливо: — Уходите скорее! Там из спальни вы можете пройти в коридор. Господин доктор, только дождитесь, пока войдет король. Тогда вы, Адель…

С этими словами она поспешно закрыла дверь будуара, потому что в коридоре послышались шаги, а вслед затем лакей отворил настежь противоположную дверь с громким возгласом:

— Его величество король!

Иероним, против своего обыкновения, явился в штатском платье: он был в зеленом фраке и с круглой шляпой. Графиня встретила его с выражением радостного изумления на лице, вызванного неожиданным приездом короля. В этом не было ничего необдуманного или искусственного с ее стороны, а скорее составляло дело привычки и умения владеть собой, которое было особенно необходимо ей в данную минуту при той душевной борьбе, какая происходила в ней. Она живо вспомнила ту сцену, которая еще так недавно произошла между ней и королем и без сомнения была поводом его визита. Во всяком случае она должна была спровадить Германа, но почему сестра графа Фюрстенштейна не могла остаться в комнате? Этот вопрос только теперь пришел ей в голову, но слишком поздно; ее беспокоило и то обстоятельство, что, принимая с такой таинственностью короля, она поставила себя в крайне неловкое положение. К тому же Иероним по своей природной живости мог сказать что-нибудь лишнее, чего не должны были слышать Герман и Адель, если они еще не ушли из будуара, а она в спешке даже забыла опустить портьеру! Но графиня была слишком светская женщина, чтобы выдать чем-либо свое волнение, и ее лицо сохраняло все то же спокойное и приветливое выражение.