Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

Раз вечером, когда они вышли вместе от Симеона, Маренвилль сам начал об этом разговор.

— Щекотливое дело, по которому наша прелестная Сесиль приехала в Кассель, — сказал он, — по-видимому, подходит к концу; оно заключается в денежном иске ее матери против французского правительства, который Наполеон перевел на своего брата, вестфальского короля. Мне, как секретарю его величества, приходится вести словесные переговоры с Сесилью; при других условиях они были бы крайне приятны для меня, но я должен прежде всего отстаивать интересы его величества, и поэтому поставлен в ложное положение относительно очаровательной девушки. Симеон хлопочет за племянницу и торопит нас; но, что всего досаднее, Сесиль хочет уехать отсюда тотчас по окончании дела. Она расположена к вам, господин доктор, уговорите ее остаться по крайней мере до тех пор, пока у нее составится лучшее понятие о Касселе. Я уверен, что, когда она познакомится с обществом, то оно увлечет ее, тем более что наша молодежь будет ухаживать за ней и добиваться ее маленькой ручки.

Слова Маренвилля объяснили многое Герману, но в то же время встревожили его. Он сознавал, что с отъездом Сесили вечера у Симеона, которые так нравились ему, потеряют для него всякий интерес. Госпожа Симеон и ее дочь не привлекали его, а сам министр, к которому он чувствовал искреннее расположение, редко появлялся в своей семье и всего на несколько минут. Он был целиком занят по случаю рейхстага, а вечера большей частью проводил в клубе, где играл в шахматы, следил за карточной игрой у ломберных столов и прочитывал получаемые там французские и немецкие журналы.

Теперь Герман думал с тоской о поездке в Голландию, которая сначала радовала его; он не мог примириться с мыслью, что по возвращении в Кассель не застанет больше Сесили, которая казалась ему привлекательнее, нежели когда-либо. После разрыва с Аделью он дал себе слово быть осмотрительнее в любви. Убеждения Лины и неясные намеки Луизы навели его на мысль о браке; и так как в этом новом увлечении у него участвовала более фантазия, нежели сердце, то он мог спокойно взвесить все шансы. Сесиль была свободна, по словам Маренвилля, и ничто не мешало ему добиваться ее руки. Но для устройства домашнего очага у него не было самого главного, а именно: определенного положения в свете. Герман самодовольно улыбнулся при этой мысли: разве ему не обещаны кафедра и государственная служба? От него зависит выбрать то или другое. Если для брака необходимо прочное общественное положение, то для помолвки достаточно надежды приобрести его в недалеком будущем. Боязнь скорой разлуки с Сесилью в значительной степени способствовала этим размышлениям и усиливала его желание жениться на ней вопреки всем препятствиям.

Таким образом поездка в Голландию, придуманная Бюловом, чтобы удалить своего protege от опасности, могла привести к обратным результатам и вынудить его действовать с большей поспешностью.

Между тем Герман решил из вежливости сделать визиты обоим депутатам, с которыми ему предстояло ехать в Голландию. Выйдя с этой целью из своей комнаты, он встретил на лестнице еврея Зусмана, который по временам являлся к его хозяйке с разным товаром. Герман при случае охотно поддразнивал Зусмана, который принадлежал к ревностным приверженцам древнего закона, не стесняясь, бранил новые учреждения и пророчил им неизбежную гибель.

— Здравствуйте, Зусман, — сказал Герман. — Вы пришли кстати: не можете ли сообщить мне адрес банкира Якобсона?

— Разумеется, кто не знает адреса коммерц-советника Якобсона! — ответил Зусман со злобной усмешкой. — Это великий человек; он пользуется большим доверием брауншвейгского герцога и даже заслужил расположение Наполеона!.. Он живет в «Konigsstrasse», домов за шесть от его конторы…

— Я встречал Якобсона в обществе и даже однажды разговаривал с ним, — сказал Герман. — У него представительная наружность, но я не знаю, почему вы называете его «великим».

— Вы не хотите понять меня, господин доктор. Разве вам не известно, что Наполеон и Якобсон возвели Иеронима на престол? В прошлом декабре Якобсон дал новому королю два миллиона, чтобы расплатиться с парижскими долгами и приехать в Кассель. Иероним не забыл оказанной ему услуги и хочет назначить Якобсона президентом еврейской консистории, что должно радовать всех нас, потому что он достаточно выказал свою заботливость о сынах Израиля!..

Зусман произнес последние слова с иронической улыбкой.

— В каком отношении? — спросил Герман.

— Вас еще не было тогда в Касселе, господин доктор, — объяснил Зусман. — Это было в феврале нынешнего года. Сюда собрались разные еврейские депутации для подачи петиции королю, после чего было устроено пышное благодарственное празднество. Якобсон по этому поводу обратился к королю с речью и, между прочим, сделал такое заявление, что сыны Израиля считают своим долгом охранять священную особу его величества наравне с другими подданными и будут также нести военную службу, давать рекрутов в королевское войско. Так и случилось… Мой сын Лазарь попал в линейный полк, который будет отправлен в Испанию!

— По-видимому, Зусман, вы не особенно благодарны королю, что он предоставил вашим соотечественникам права гражданства, иначе воинская повинность не показалась бы вам такой тягостной.

— Права гражданства! — возразил еврей, презрительно пожимая плечами. — Да, если бы это было в другом месте, а не в королевстве, скроенном из разнородных частей, как наша Вестфалия. Теперь в моде одеяла из лоскутков, но какая в них прочность? В самом непродолжительном времени они разорвутся по швам; то же будет и с Вестфалией. Она распадется на куски, а мы обратимся опять в «жидов»; права наши будут отняты, но это не помешает им удержать в войске поставленных нами солдат… Мой бедный Лазарь! Его пошлют в Испанию, там он может попасть в руки инквизиции; его сожгут, как еврея, и я не буду даже иметь возможности похоронить его прах…

Герман в раздумье вышел на улицу. Слова еврея навели его на мысль о непрочности нового государства, с падением которого могли рухнуть все его мечты об устройстве дальнейшей жизни. Явное недоброжелательство, с каким Зусман относился к своему богатому соотечественнику, могло быть объяснено тем, что Якобсон как образованный человек восставал против бессмысленного фанатизма своих единоверцев и стремился к их религиозному и нравственному возрождению. Приверженцы древней веры, недовольные его образом мыслей, боялись, что он воспользуется своим званием президента еврейской консистории, чтобы отменить старые молитвы и ввести новые порядки. Герман придавал гораздо больше значения отзыву Бюлова, который считал Якобсона довольно тщеславным, но в то же время либеральным и гуманным человеком, всегда готовым помочь ближнему в беде, без различия вероисповедания.