Густав Эмар - Том 9. Лесник. Морские титаны

— Очень хорошо помню, но это не ответ, сын мой, почему я и заключаю, что вы признаете себя побежденным… Ваше здоровье, граф, и послушайтесь меня, предоставьте Богу наказать виновного.

С минуту или две молодой человек всматривался в игру вина, приподняв свой стакан, потом залпом осушил его и медленно снова опустил на стол.

— Не торопитесь с заключением, отец мой, — сказал он, улыбаясь, — а главное, не провозглашайте громкой победы, никогда вы не бывали ближе к полному поражению.

— О-о! Хотел бы я видеть это!

— Если я представлю вам убедительный довод, признаете ли вы откровенно мою правоту?

— Даю честное слово, сын мой. Но и с вашей стороны, если доводы ваши односторонни и ничего не доказывают неопровержимо, откажетесь ли вы от вашей мести?

— Гм! Вы быстро шагаете, отец Санчес. Что ж, я согласен, даю вам слово! Видите, как я уважаю вас и как высоко ценю ваши советы и просьбы.

— Я признаю это и благодарен вам, сын мой. Говорите, мне любопытно услышать то, что должно сокрушить в пух и прах доводы, представленные мной.

Отец Санчес прикидывался спокойным и беззаботным, хотя далеко не испытывал такой уверенности: в душе он трепетал, твердое убеждение молодого человека пугало его.

— Выслушайте же меня внимательно, отец мой, так как надо покончить с этим, — продолжал капитан. — Я понимаю, что вы как святой муж стоите за прощение обид; евангельское учение платит добром за зло. Все это прекрасно, не спорю, но вы сами должны признать, что держаться его буквально — значит отдать весь мир во власть злодеев и разбойников, и тогда все честные люди сделались бы ни более ни менее как их рабами. Не будем с вами обсуждать сейчас этот вопрос, так как разговоры могут завести слишком далеко. Я предпочитаю обойти молчанием все рассуждения, более или менее основательные, и прямо и просто приступлю к делу, о котором шла речь.

— Да, сын мой, скорее к делу.

— Я не буду ни судьей, ни палачом, ни доносчиком, не буду даже присутствовать, когда станут судить этого человека. Скажу больше: если потребуются мои показания, я откажусь давать их на том основании, что мои слова могут расценить как пристрастные — надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь.

— Очень даже, но в таком случае я не вижу…

— Позвольте, отец мой, вы не видите потому, что упорно держите глаза закрытыми. Мне надо заставить вас открыть их, что я и сделаю немедленно. Обвинителем того, кого вы называете доном Хесусом, буду не я, могу вас уверить. Два других лица возьмут на себя эту обязанность, и эти два лица хорошо вам известны, отец Санчес: первое — Мигель Баск, сын кормилицы доньи Христианы, моей покойной матери, и доньи Лусии, моей тетки. Мигель Баск, отец которого был убит, защищая донью Лусию и донью Марию Долорес, ее мать, которых злодей похитил. И, наконец, второй свидетель, показания которого уничтожат презренного — это будет сама донья Лусия. Она восстанет из могилы, в которую заживо схоронила себя, чтобы потребовать наказания своего палача… Что скажете вы на это, отец мой?

— Да, что вы скажете? — повторил, как грозное эхо, тихий женский голос с выражением непреклонной решимости.

Собеседники быстро подняли головы: донья Лусия была возле них, бледная и прекрасная, как всегда. Глаза ее ярко блестели, в них сверкали молнии.

У отца Санчеса потемнело в глазах, мысли его смешались, на миг рассудок его помутился, словно пламя свечи, колеблемое ветром; он испустил тяжелый вздох и горестно склонил голову на грудь.

— Суд Господен свершается над этим человеком, — едва слышно пробормотал монах, — теперь он погиб безвозвратно.

Воцарилось продолжительное молчание.

— О! Донья Лусия! — продолжал наконец капеллан тоном кроткого укора. — Неужели вы становитесь обвинительницей вашего мужа?

— Я обвиняю палача моей дочери, отец мой, — ответила она с холодной решимостью, — время милосердия миновало; я простила ему мою испорченную жизнь, мои постоянные страдания, мое убитое счастье, я все вынесла, всему покорилась без единой жалобы. Но этот человек осмелился посягнуть на жизнь моей дочери, он бежал, бросив ее, в надежде, что преступление, на которое он сам не решается, исполнят другие… И вот я пробуждаюсь! То, что я отказывалась делать для себя, я сделаю для своего ребенка. Кто сможет отрицать право матери защищать свою дочь?!

— Я побежден, увы! Эта последняя низость переполняет чашу. Да исполнится воля Божья!

Донья Лусия взяла руку монаха и поцеловала ее.

— Благодарю, отец мой, — сказала она, — благодарю, что вы не настаиваете более на снисхождении к этому подлецу. Все было бы напрасно, вы поняли это: львица не может с большим ожесточением защищать своих детенышей от опасности, чем буду я отстаивать свое дитя — увы! — единственную отраду, что осталась мне в этой жизни, — заключила она мрачно.

Потом, обратившись к капитану, она спросила:

— Можете вы дать нам верное убежище — мне и Флоре, племянник?

— Могу предложить вам убежище, совершенно недоступное, в доме, где я живу.

Донья Лусия задумалась.

— Вы уезжаете завтра?

— Завтра, сеньора.

— Я полагаюсь на вашу честь и на ваше благородство, — сказала она, протягивая ему руку. — Вы мой единственный родственник, я доверюсь вам… Дочь рассказала мне все. Завтра мы последуем за вами.

Молодой человек почтительно поцеловал протянутую ему прекрасную руку.

Прошло две недели после взятия Чагреса. В Панаме царил страх.

Губернатор дон Рамон де Ла Крус и генерал Альбасейте, командир гарнизона, с неутомимым рвением принимали необходимые меры не только для ограждения города от внезапного нападения, но и для защиты окрестностей и дорог через перешеек.

Флотилия галионов, состоявшая из двадцати пяти судов, уже с неделю как вошла в порт. Экипажи с галионов и других судов, стоявших на рейде, были высажены и сформированы в полки для содействия общей обороне.

Именитые граждане, торговцы и богатые собственники были созваны во дворец губернатора, им выдали оружие с предписанием раздать своим слугам и пеонам. Укрепления были исправлены и вооружены грозной артиллерией.

Три дня назад отряд численностью в восемь тысяч человек, с кавалерией и пушками, под командой самого генерала Альбасейте вышел из города на розыски флибустьеров.

Воинственный пыл горожан и войска достиг до крайних пределов: они поклялись скорее лечь под развалинами города, чем сдаться.

Ценные вещи были зарыты в землю, церкви и монастыри открыты как убежища для неспособных участвовать в сражении, съестные припасы собраны в большом количестве, и, наконец, все эти меры принимались с быстротой и умением, редкими для испанцев. Положение было очень опасное, но и город укреплен так, как только можно было желать.