Виктор Смирнов - Адъютант его превосходительства. Том 2. Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли

Он остановил автомобиль у вишневого садка на краю Каховки, распустил конвой, оставив только двух верных еще по службе в Чеченской дивизии людей, и тропкой, петляющей между деревьями, проводил Нину Николаевну к невзрачной хатке, скрытой вишневой листвой и буйными плетями винограда.

«Юнкер Нечволодов», придерживая после автомобильной тряски живот, пробовала было удержать его:

— Куда ты после стольких кружек вина? Отдохни!

В былое время она попросту отправилась бы с ним на совещание, как сторожевой пес, как верный ординарец, вечно держащий руку на рукоятке браунинга, но сейчас, в ее интересном положении, присутствие в штабе выглядело бы несколько странно. Ах, бабская суть, что тут поделаешь!

Когда-то в конце девятнадцатого, когда корпус Слащева неожиданно сняли с фронта и бросили в тыл, на Махно, подорвавшего все важнейшие тылы Деникина и уничтожившего главную артиллерийскую базу в Мариуполе, одна деревенская повитуха, узнав о начавшейся беременности «юнкера», предложила сделать тайный выкидыш заговором, всяческими шептаниями и прикладыванием горячих горшков. В селе говорили: бабка промахов не знает. Ведьма, чистая ведьма! Ведает дело — и мертвое и живое!

А Нина Нечволодова, упрямая дочь русского военного рода, решила: рожу. Война, тиф, бесконечные рейды и бои, зима-грязница, когда нет ни санного, ни колесного пути, а она решила строго — рожу, иначе останусь в этом мире одна. Да и Слащеву продолжение его жизни в наследнике или наследнице будет в радость. В начале года пуля пробила ей слепую кишку, вышла насквозь. А если б пониже? А бесконечные холода, ночевки где попало, тряска на лошадях? Долго ли бабе искалечиться на войне. Да, так она решила — рожу. Рожу — и все!

Стоя у двери хаты, она прижалась к мужу тугим животом, прибегая к последнему аргументу:

— Останься. Пусть там Дубяго сегодня сам покрутится… Ты чувствуешь, как он бьет ножками? Это будет мальчик. Все бабы говорят, и по виду живота — определенно…

Слащев поцеловал ее и мягко отстранил. Она видела, что ему тяжело даются последние ночи и дни. Тяжелее, чем обычно, когда он водил своих солдат в рукопашную, когда вместе с бесстрашным Барсуком вбрасывал свои трехдюймовки прямо в ряды атакующих…

Что с ним? Он стал более скрытным. Берег ли ее от каких-то невеселых вестей?

От мазанки Слащев пошел к штабу. Верные чеченцы в черных длинных рубахах с газырями, с кинжалами, все обвешанные оружием, шли, чуть отстав, пронизывая ночную темноту зоркими совиными глазами.

Штаб был в полуверсте от хатки, где они квартировали, в большом кирпичном доме, принадлежавшем мельнику, которого красные давно измололи на муку на жерновах своего социального переворота.

Яков Александрович не спешил. Ночь была его любимым временем — порой раздумий и решений. А сны — одни лишь тревоги, преувеличенные фантазией. Во сне он чувствовал себя беспомощным, терял обычное бесстрашие, быстроту и точность решения.

Каховка стала его почетной ссылкой. Даже Анастас не вполне догадывалась об этом. До Каховки корпус Слащева, усиленный конницей, танками и авиацией, бушевал на просторах Таврии. Генерал был в своей стихии. Постоянные маневры, ложные отступления, развороты для главных ударов: он оправдывал свое звание лучшего тактика Белой армии. Это он, внезапно развернувшись возле Серогоз, погнал конный корпус «стального» Жлобы, до того не знавшего поражений, через степь к железной дороге под Пологами, пригнал к высокой, неодолимой для лошадей насыпи и там уничтожил последние эскадроны красного генерала. Причем пулеметы Слащева били поверху, стараясь сшибать всадников, но пощадить лошадей, в которых у Врангеля была большая нехватка.

Три тысячи оседланных, вымуштрованных коней подарил тогда Слащев своему командующему — Петру Николаевичу Врангелю.

Между ними были сложные отношения, основанные на любви и ненависти одновременно.

Педантичный, рассудительный, строгий в соблюдении всех воинских правил, Врангель не мог понять мятущегося, своевольного, непокорного Слащева. Яков Александрович позволял себе явиться на встречу с главнокомандующим в каком-нибудь фантастическом гусарском одеянии, в котором он, надсмехаясь над красными, водил в атаку свои офицерские цепи. «Попугай», — отзывался о нем Петр Николаевич.

Но «попугай» был яркой и зримой мишенью для всех красных стрелков и открыто презирал их прицельный губительный огонь. Это и смешило, и воодушевляло мальчиков из слащевского корпуса.

Слащев пил, и Врангель знал это. Ходили слухи, что он нюхает кокаин, и главнокомандующий верил этим слухам.

Слухи не выпускали Слащева из своих тисков. У красных — «вешатель», у белых — «кокаинист». Его блестящим победам завидовали все. Он знал, наступит момент, слухи противоположных сторон сойдутся на его горле, как пальцы обеих рук, — и удушат.

Пусть. Вот только Нину жалко. Будущего сына жалко. Какая слава об отце достанется ему?

У штабной хаты толпились его командиры, начальники различных служб и штабные работники. Курили, тихо переговаривались. Слащев издали окинул взглядом собравшихся, не заметил среди них ни начальника штаба Дубяго, ни начальника разведки Шарова. Значит, еще не все собрались.

Усевшись на лавочке, стал глядеть на скрывшийся в темноте, как бы затаившийся, противоположный берег. Он чувствовал, что именно здесь, на этом участке, который Врангель посчитал «тихим уголком», будут решаться судьбы всего огромного, развернувшегося в Северной Таврии сражения.

Пахло нагретыми вишневыми деревьями, сочащимися густым клейким соком. От Днепра несло рыбным запахом, сыростью. К нему никто не подходил: знали, генерал не любит, когда с ним затевают праздные разговоры перед началом совещания. В такие минуты он становится не только сосредоточенным, но злым: может, не ровен час, матерком обложить.

Слащеву было тяжело вспоминать последнюю встречу с Врангелем в салон-вагоне на подступах к Мелитополю. Врангель был недоволен действиями Слащева при высадке десанта, неоправданной с его точки зрения едва ли не суточной задержкой в Ефремовке, которая привела к целому ряду осложнений.

Но в основном разговор шел о дальнейших действиях армии в летней кампании. Слащев пытался высказать Врангелю свои опасения, но чувствовал, что обидчивый главнокомандующий либо не слушает его, либо не вникает глубоко в суть его тревожных размышлений.

Яков Александрович развернул перед Врангелем нарисованную его штабистами схему. На ней красными стрелами были обозначены основные направления, по которым наступали белые войска. Слащев назвал это ударом растопыренными пальцами. На схеме красные стрелки расходились друг от друга: на Бердянск, вдоль Азовского моря — к Ростову; к Юзовке в Донбасс; и к Александрову и далее на Екатеринослав. Так наступать может только армия, располагающая огромными силами и имеющая в своем распоряжении недюжинные резервы. Превосходящая противника в численности и вооружении.