Джон Биггинс - Двуглавый орел

— Какие, австрийское Приморье?

— Нет, Каринтию, мой родной край. Защищать южные границы Германии от латинян и славян. Вот чего я никогда не мог объяснить в северной Германии: мы, немцы, живущие на границах Рейха, гораздо лучше понимаем, что значит быть немцем, чем те, кто удобно устроился в Дармштадте и Маннгейме и никогда в глаза не видел те волчьи стаи, что нас окружают.

— Кажется, вы хорошо знаете, за что сражаетесь, — вставил я.

— Конечно, знаю. А вы за что сражаетесь, Прохазка, могу я спросить?

— Я? Не могу сказать, что я когда-нибудь особо задумывался об этом. Просто сражаюсь за Австрийский императорский дом потому, что это моя работа, я принёс присягу. Да и всё равно, в последние два года я был так занят мыслями о том, как это делать, что не слишком задумывался зачем. Я кадровый морской офицер, а такие вещи решать политикам.

— Совершенно верно. Простите, что говорю об этом, но вот в чём проблема: вы, профессиональные военные, всегда храбро дерётесь, только, к сожалению, вам недостаёт глубокого понимания того, за что вы воюете. Может, и я был бы таким же, если бы рос в нашей загнивающей империи и прошёл через кадетскую школу. Но я, можно сказать, видел будущее Германии — фабрики, заводы, города. И к тому же у меня было много времени для чтения, пока я лежал в госпитале: Ницше, Дарвин, Трейчке, Бернарди, много чего. Именно тогда я впервые по-настоящему понял, почему лежу в постели без половины лица. И я поклялся посвятить свою жизнь Великой Германии. В этой войне куется немецкая революция. Теперь её ничто не сможет остановить, даже поражение, и она перевернёт вверх дном весь мир.

— На мой взгляд, вы, похоже, социалист.

Он улыбнулся, рот у него перекосился в сторону восстановленной челюсти. Я понял, какая у него была приятная улыбка, прежде чем ему изуродовало лицо. Его глаза были не как у сумасшедшего фанатика, а как у провидца и мечтателя.

— Может и так, мой дорогой Прохазка. Но я германский социалист во вторую очередь, а в первую — германский воин.

Возможно, это было проявлением моего дурного нрава, но в этом месте я не смог сдержаться и не вставить, что кое-кто может счесть имя "Светозар фон Поточник" довольно странным для воина Великого Немецкого Рейха.

Очевидно, об этом его уже спрашивали раньше. Он усмехнулся и ответил мне с обычной своей спокойной искренностью.

— У всех должно быть имя, Прохазка, а имя передаётся по мужской линии повсюду, кроме, может, маленьких и диких африканских стран. Согласен, что "Светозар" звучит ужасно: когда я родился, моя мать увлекалась романтическими романами и считала, что это имя лучше подходит к фамилии Поточник, чем Виллибальд или Энгельберт, которые выбрал отец. Что касается Поточника, то это не говорит ни о чем, кроме как о капле славянской крови. Скажите, Прохазка, как давно, по-вашему, в Европе используют фамилии?

— Точно не скажу. Наверное, с пятнадцатого века? По-моему, в верхнем Тироле людей всё ещё называют по профессии.

— Ладно, с пятнадцатого века, значит, если уж говорить наверняка, двадцать поколений назад?

Я кивнул.

— Ну вот, я недавно с этим разбирался, тогда теоретически это получается где-то более двух миллионов предков. И только один из них должен был иметь фамилию "Поточник", чтобы передать её мне. И вообще, он не обязательно был славянином — мог бы быть и немцем, похищенным в приграничном набеге и взятым в неволю хорватами. У меня нет ни малейшего сомнения, что я чистокровный германец.

— Понятно. Тогда где же именно моё место в этом крестовом походе Великого Немецкого Рейха? Всё-таки, по отцу я чех, а по матери — поляк, и, как вы сами слышите, до сих пор говорю по-немецки с акцентом.

— Ну, раз уж вы меня спрашиваете, я сказал бы, что став австрийским офицером, вы автоматически отдали свой голос за германскую культуру.

— Я понял. А вы мне позволите быть к ней причастным?

— Конечно, быть немцем — это не только вопрос крови и почвы, но и культуры. Римляне — самые первые немцы (кстати, я недавно прочёл об этом книгу) — никогда не были против того, чтобы варвары становились римскими гражданами, после того как предоставляли достаточные доказательства своей преданности. Пограничным народам вроде чехов и поляков после войны будет предложен выбор: стать частью Немецкого Рейха или немецкими протекторатами за его пределами. Или, если вас не устраивает ни одна из этих альтернатив, то убраться подальше и присоединиться к вашим славянским братьям за Уралом.

— И вы думаете, они добровольно примут такой выбор?

— Я в этом не сомневаюсь. Посмотрите на всех этих чехов в австро-венгерской армии, они недавно двумя руками голосовали за Россию. Что касается остальных, не думаю, что у них есть большой выбор. Разве британцы спрашивали когда-нибудь у народов Индии, хотят ли те быть частью Британской империи? Признак по-настоящему сильной нации — то, что при решении этих вопросов ей не нужны урны для голосования. Англичане и французы заинтересовались демократией только тогда, когда силой захватили всё, что хотели.

— Но неужели, Поточник, вы не заметили, что в этом пангерманском крестовом походе некоторые лучшие наши воины — славяне? Взгляните на боснийцев, например. Или на словенцев — сомневаюсь, что во всей империи вы найдёте более храбрый и преданный народ.

Он усмехнулся.

— Храбрый и преданный! Если бы вы их видели в Правницах, во время того "гимназического дела", они бы вам, уж конечно, не показались особенно храбрыми и преданными. Это же совершенно замечательная наглость — глупый маленький народец, этнографический пережиток, без литературы, истории, без собственной культуры, оспаривающий права ведущей мировой нации. Полный абсурд. Нет такого народа — словенцы, а их язык — мошенничество, обезьянья трескотня, которую сделал похожей на человеческий язык епископ, говоривший на немецком — обращённый еврей, кстати — чтобы создать врагов Германии и держать её под каблуком у Рима. Словенская нация, ещё чего — их и миллиона нет, они не что иное, как толпа неграмотных мужланов в фетровых шляпах и дурацких костюмах. Им претендовать на равенство с народом Гёте, Шиллера и Бетховена — всё равно что воробью равняться с орлом. Дарвин доказал, что в природе нет равенства, есть только сильные и слабые.

— Должен ли я понимать так, что вы предлагаете расстрелять всех словенцев, как только мы выиграем войну? Это кажется довольно-таки паршивой благодарностью после того, как они за нас сражались.

— Конечно, нет: так называемые словенцы продолжат существовать сколько угодно. Но без равенства в немецкоязычных областях, это наверняка, и с немецким языком как обязательным предметом во всех школах с самого низкого уровня.