Джон Биггинс - Двуглавый орел

— Ну, герр шиффслейтенант, в чём дело?

— Герр военврач, мы тут получили очень сомнительного качества тушу говядины, и я отказываюсь её принимать. Я хотел бы, чтобы вы проверили её, тогда я смогу подать жалобу в военно-морское интендантство.

— Что? Вы заставили меня проделать такой путь только из-за этого? Говядина червивая или ещё что?

— Со всем уважением, герр военврач, я подозреваю, что это вообще не говядина, а собака — может, азиатская овчарка или ещё какая-то крупная порода.

Он отправился вместе со мной на склад продовольствия, поправляя на ходу пенсне. Но при виде жуткого деформированного чудища, висящего на крюке среди лиловых и жёлтых туш, его раздражение стремительно сменилось удивлением.

— Боже мой, да, — сказал он, разглядывая неведомое мёртвое создание, — я понимаю, что вы имеете в виду. Благодарю вас, что вызвали меня.

— Так значит, это собака, герр военврач?

— Нет, нет, оно определённо из жвачных животных, но так сильно деформировано, что его легко можно принять за собаку, или, пожалуй, за обезьяну.

— Может, это телёнок?

— Нет, разумеется, это взрослое животное, но достойное кунсткамеры. Посмотрите, как искривлён позвоночник, как позвонки соединяются с тазом. Я удивляюсь, как бедное животное вообще могло существовать. Это, должно быть, ветеринарная разновидность болезни Потта или что-то вроде того. Как вы думаете, после того как ваши люди употребят это мясо, вы могли бы отдать мне скелет для изучения? Мы с местным ветеринарным инспектором уже многие годы собираем коллекцию подобных ошибок природы...

— Употреблять это в пищу? Простите, герр военврач, но я не понимаю — ведь это же мясо больного животного.

— Господи, молодой человек, этого никто никогда не узнает. Просто велите повару протереть его тряпкой, смоченной в уксусе. Если в мясе есть какие-нибудь микробы, возможно, их убьёт готовка. Я вообще сомневаюсь, что это передаётся людям.

— Но ведь это же чудовищно — подавать на стол...

— Ох, мой дорогой друг, будьте благоразумны. Вы не забыли, что идёт война? Кроме того, эта туша не намного хуже остальных из вашей партии. Судя по всему, другие животные, вероятно, скончались от старости или болезней.

Без сомнения, жизнь на острове Луссин была очень спокойной. Но по крайней мере, удалённость нашей базы, как тогда казалось, спасала меня от дальнейших расследований по поводу нападения на гауптмана Краличека и участия в побеге майора ди Каррачоло. Каждый день, возвращаясь на базу, я ожидал вызова в контору военно-морского инспектора в Поле. Однако ничего не происходило.

Во второй половине ноября мне показалось, что всё уже утряслось, и могу съездить на "большую землю", провести неделю отпуска в Вене с женой. Она к тому времени уже оставила работу в госпитале и жила с моей тётей Алексией на Йозефсгассе. Мне нужно было срочно обсудить с ней некоторые вопросы — главным образом насчёт того, чтобы увезти её из столицы. Сейчас она находилась на шестом месяце беременности, а положение усложнялось.

В её последнем письме картина городской жизни выглядела весьма мрачно — электричество отсутствовало по меньшей мере полдня, трамваи не ходили, везде очереди, даже картошку трудно найти. Она писала, что мыло стало практически недоступно, а если его удавалось найти, оно оказывалось не более чем кубиком очищенного песка, склеенного ничтожным количеством жира.

Единственная еда, которую теперь можно было относительно легко приобрести — гнусный овощ, из-за которого та жестокая и холодная зима осталась в памяти жителей центральной Европы как "брюквенная". Уже начинали появляться заменители суррогатов — новый сорт эрзац-кофе из обжаренной репы и чудный материал под названием "поддельный кожзаменитель".

Грузовики теперь окончательно лишились резиновых шин, и потому городские дома тряслись, разваливаясь на куски. Машины оснастили суррогатами, которые сначала делались из двух концентрических железных обручей, соединённых пружинами, но потом пружины заменили деревянными брусками, поскольку с весны сталь стала дефицитом.

Моя тётя, помогавшая организовать благотворительную клинику для детей в Фаворитен, говорила, что среди бедняков всё больше заболеваний рахитом и чесоткой.

Короче говоря, всё выглядело весьма мрачно. Я уже написал письмо с просьбой о помощи в Польшу, своим двоюродным братьям, у которых имелись немалые владения в сельской местности, неподалеку от Мисленице. Они ответили, что будут очень рады видеть у себя Елизавету, она сможет оставаться там сколько пожелает, и до рождения ребёнка, и после. Когда я сказал ей об этом, она совсем не обрадовалась. В тот вечер мы вышли из здания Южного вокзала и пытались поймать фиакр, чтобы доехать до Йозефсгассе, поскольку трамваи не ходили.

— Но дорогая, подумай хорошенько. Ты же не хочешь остаться в Вене до рождения ребёнка. Тут всё уже выглядит так, будто много лет в осаде, а сейчас ещё только ноябрь.

— Отто, до сих пор я терпела военное положение в Вене, и не собираюсь покидать её сейчас. И вообще, у твоей тёти много комнат, и мы с ней прекрасно ладим.

— Но она уже стара, а из прислуги у вас на двоих осталась одна только Франци, после того как фрау Нидермайер ушла работать на военный завод.

— Подумать только — две взрослые женщины вынуждены в жестоких условиях войны сами заботиться о себе с помощью единственной служанки. Боже милостивый, как же они вынесут такие лишения? Очнись, Отто — дни служанок и состоятельных дам ушли и никогда больше не вернутся. Если я сама не в состоянии готовить и присматривать за ребёнком, значит, я просто хорошенькая дурочка. Разве на такой женщине ты женился?

— Но ради бога, зачем торчать в Вене? Сейчас здесь голодно и холодно, а что будет, когда выпадет снег? Зачем тут оставаться? Это же не твой дом.

— Знаю. Но теперь у меня нет другого дома, а насчёт того, чтобы удрать подальше и спрятаться в деревне — к чёрту всё это. Простым людям в этой стране пришлось много страдать из-за императоров и генералов, и их великой войны. И в этом виноваты люди вроде нас, а потому теперь, когда дела так плохи, мы должны хотя бы оставаться рядом.

— В Вене? Ты же всегда говорила, что это не город, а какое-то безумие.

— Так и есть. Но люди в нём вполне настоящие.

— Честное слово, Лизерль, ты сейчас говоришь как социалистка.

— Может, я и есть социалистка или скоро ей стану. Война превращает меня в революционера, или, по крайней мере, в человека, считающего, что нам надо с ней покончить — посадить кайзера, Людендорфа, Конрада и прочих в ямы, заставить их немного побросать друг в друга бомбы и посмотреть, как им это понравится.

На следующее утро мы проснулись около восьми, прижавшись друг к другу под стёганым одеялом, в холодной квартире, где печь топилась мятыми газетами. Тусклый серый свет ноябрьского утра едва проникал сквозь оконные стёкла, покрытые сажей и лигниновой пылью — смотритель здания умер в Сибири, а его преемник был слишком стар, чтобы мыть окна.