Юрий Лиманов - Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна

Наконец, появился Людовик в сопровождении принцев Конде и Конти и губернатора провинции Лангедок герцога Монморанси. Король улыбался. Море придворных вдруг вспенилось и опало — это одновременно обнажились сотни голов, покрытых до того шляпами с перьями, и склонились в поклоне. Король небрежно махнул рукой в знак приветствия и нетерпеливо оглянулся — Анна Австрийская не торопилась… Но вот и она! Верхом на серой в яблоках красавице-кобыле, в нарядной амазонке и в шляпе с узкими полями — этой моде еще только предстояло завоевать Европу.

Король уже собрался дать сигнал к отъезду, когда прискакала и резко осадила коня герцогиня ди Лима, привлекая своим опозданием всеобщее внимание. Она красовалась на великолепной белой лошади без единого темного пятнышка от челки до расчесанного пышного хвоста. Герцогиня сидела в седле по-мужски и одета была в колет с пышными кружевами, отложным воротником, узкие бриджи, выгодно обтягивающие ее стройные, может быть, чуть полноватые бедра, и короткие замшевые сапоги с намеком на отвороты, что делало их похожими на игрушечные ботфорты. За плечами герцогини вился легкий короткий плащ, и по нему рассыпались свободными волнами иссиня-черные волосы. Ди Лима была столь хороша в своем необычном наряде, что королева Анна невольно прикусила губку, а принцы склонились в низком поклоне, чуть ли не подметая каменные плиты площади перьями своих шляп. Король встретил ее недовольным вопросом:

— Вы одна, герцогиня?

— Да, ваше величество.

— Я же повелел вашей племяннице быть непременно на охоте!

— У нее разболелась голова, сир.

Д'Артаньян, сопровождавший короля при выезде из Лувра, расслышал эти слова и облегченно вздохнул. Ему вспомнились слова Маргариты, сказанные ею как-то мельком о том, что она ненавидит охоту, так как ей ужасно жалко бедных, обреченных зверюшек, бессильных против мушкетов и свирепых псов.

Король промолчал, тронул своего коня шпорами и поскакал в сторону старых Сент-Антуанских ворот кривыми улочками, в обход Гревской площади, чтобы не видеть мрачного эшафота, пустых лож для знати и уже собирающихся, как он полагал, первых, жадных до зрелищ парижских зевак.

Охотники давно миновали городские стены Парижа, когда на Гревскую площадь приехал кардинал.

Зевак было немного. Он отметил это про себя, быстро поднялся по скрипучим ступеням в центральную ложу и сел в кресло. Приоткрыв тяжелую парчовую занавеску, выглянул. Места для знати пустовали, а небольшая кучка горожан совсем не напоминала ту толпу, что собиралась всегда на площади в дни казней. Обычно люди съезжались даже из окрестных деревень, занимали места поближе к эшафоту затемно, чтобы не пропустить ни прощального взгляда жертвы, ни того сладостного для каждого зеваки мгновения, когда глаза на отрубленной голове еще продолжают жить…

Кардинал, конечно же, отлично понимал значение столь стремительно организованной по приказу короля охоты в разгар лета, когда кабаны бестрепетно жируют с маленькими поросятами и подсвинками недалеко от селений и замков. Это был знак монаршего неудовольствия. Но он не ожидал, что даже его верные сторонники, в том числе и граф де Рошфор, не явятся на казнь. Рошфор вообще удивлял его последние недели своим поведением: всегда безукоризненно выполнявший самые сложные поручения кардинала, он стал все чаще, говоря языком кавалеристов, давать сбои. История с письмом герцогини ди Лима тому пример. И еще: он так и не сумел отыскать или перехватить де Фаржи, которую нагло похитили из-под носа у десятка его гвардейцев и альгвазилов…

На помосте появился палач.

Сегодня этот человек, всегда невозмутимый, даже если на плахе лежала голова принца, выглядел неуверенным. Его сбивала с толку и приводила в смятение предстоящая работа: отрубить портрету мадемуазель де Фаржи голову так, словно это живая голова живой женщины, что было бы для него привычным и понятным.

И вдруг Ришелье, глядя на потерявшего лицо палача, понял, что и он, первый министр и кардинал, потерял в определенном смысле слова лицо, что ярость завлекла его, обычно рассудительного и умеющего сдерживать себя, слишком далеко.

Словно для того, чтобы подтвердить эту мысль, в дальнем конце площади высокий, звонкий юношеский голос запел:

Наверняка какой-то студиоз из Сорбонны, — подумал кардинал и приказал капитану своих гвардейцев:

— Взять!

В ту же минуту другой звонкий юношеский голос подхватил песенку в противоположном конце площади.

Кардинал рывком задернул занавеску ложи.

Что делать? Уйти? Остаться до конца?.. Он долго сидел, закрыв глаза, размышлял и одновременно прислушивался к нарастающему гулу на площади. Ловят студентов, — подумал он, — и люди привычно возмущаются… Так что же делать? Если он уйдет, королю наверняка доложат, что Ришелье не стал смотреть постыдный фарс. А если останется — это будет вызов Людовику, как бы нелепо ни выглядело это действо на эшафоте. А разве вся эта погоня за письмами — не вызов королю?

Ришелье задумался. Как могло случиться, что он, еще совсем недавно влюбленный в молодую королеву, стал ее ненавидеть и добиваться ее падения? Только ли ревность? Или есть еще что-то, что необъяснимым образом вмешивается в его поступки, что связано с восхождением к вершинам абсолютной власти, когда нетерпима даже мысль о противодействии, несогласии? Или все же он прав и в союзе старой королевы и молодой действительно есть что-то, что несет опасность и ему и, главное, того могущества, что он все увереннее забирает в свои руки?

Отодвинув одно полотнище занавески, он приказал:

— Продолжайте!

Громкие крики ловчих, протяжные звуки охотничьих рожков, лай собак, ржание коней — эти привычные звуки, обычно сопровождающие большую охоту, веселили сердце, будоражили кровь, создавая особое праздничное настроение, и дамы скакали, весело смеясь остротам кавалеров, постепенно проникаясь тем чувством бесшабашности и вседозволенности, которое так естественно возникает в молодые годы. И о котором так ностальгически грустят, вступив в пору зрелости.

Атос вместе с Арамисом и Портосом следовал за д'Артаньяном в непосредственной близости от короля. Мысли его занимало предстоящее дело и, самое главное, предстоящий разговор с разгневанной королевой-матерью. Он не сомневался, что будет очень трудно убедить Марию Медичи довериться им. Он думал об этом еще на площади, перед дворцом, со спокойным равнодушием давно ко всему привыкшего человека , наблюдая торжественную церемонию королевского выезда. Он думал только об этом, так как понимал — вести разговор с королевой-матерью придется именно ему. И даже начавшаяся охота не могла отвлечь его.