Юрий Лиманов - Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна

— Вы действовали, как истинный рыцарь. О вашем благородстве еще будут слагать поэмы. Я благодарю вас, лейтенант, — с этими словами король протянул мушкетеру руку для поцелуя. — Я ваш должник. Но, как, вероятно, вы догадываетесь, здесь у меня нет ничего. Напомните мне завтра. Каждый из вас получит по сто пистолей. А сейчас я, пожалуй, лягу спать. Утром я собираюсь пригласить кардинала и хочу, чтобы он вас видел, лейтенант.

“Да, — размышлял невесело д'Артаньян, ожидая, пока ему оседлают свежего коня, чтобы ехать домой и переодеться в форменное платье, — услуги королям и королевам растут в цене.

Мы начали с сорока пистолей на четверых… — вспомнил он. Теперь обещано по сто на каждого. Но кто, хотел бы я знать, осмелится напомнить королю о его обещании. А короли обычно так забывчивы…”.

Эту ночь все провели беспокойно.

Король вертелся на своей широченной кровати, проваливаясь в сон, в котором мешались мысли о судьбе королевы-матери и мечты о девице де Отфор.

Д'Артаньян, вернувшись в Лувр, подменил Коменжа — зачем находиться во дворце двум лейтенантам? — и теперь сидел с ногами в любимом кресле, в котором обычно так легко засыпал в ночи своего дежурства, и мучился бессонницей. Он проклинал тот час, когда рыцарская сторона его натуры толкнула его на очередной подвиг, и думал, что он скажет теперь друзьям, потратившим последние деньги? Он сел к столу и написал каждому из друзей по записочке, разрешая отдыхать три дня. Утром нужно будет послать за Планше…

Марго никак не могла заснуть в своей девичьей спальне, расположенной в мезонине огромного особняка Люиня. Ей вспоминались ласки короля, нерешительные и оттого особенно приятные, ибо не было в них ничего пугающе-грубого. Потом пришла странная мысль: если из-за побега королевы-матери начнется война между Францией и Испанией, ей придется с тетушкой покинуть Париж, и она больше не увидится королем. Но тут вместо королевского, ей представилось мужественное лицо д'Артаньяна, она тяжело вздохнула и заснула, словно провалилась в омут.

Не спал кардинал.

Он, как и предполагал д'Артаньян, выстраивал возможные варианты развития событий, вызванных побегом Марии Медичи. В отличие от оптимиста де Тревиля, у него все складывалось гораздо печальнее. Франция еще не готова к широкомасштабной войне с могучей соседкой. Охваченная кольцом владений Габсбургов, она нуждалась и в деньгах, и в союзниках. Сомнительный союзник, шведский король, требовал новых субсидий, а когда придут деньги из Амстердама от реализации русского зерна, неизвестно. И нет никаких известий от Моле…

Не могла уснуть и герцогиня ди Лима.

Ее муж похрапывал где-то на другом конце огромного, словно пиршественной стол, ложа, мерцал ночник, чуть розовели от разгорающейся зари плотные шторы, жужжала муха, которую горничная не выгнала из спальни, а герцогиня снова и снова возвращалась мыслями к событиям в далеком Компьене. Там перекрестились пути королевы-матери и никому не известных рыцарей. Последствия этого невообразимы, но, скорее всего, будет война, и ей с мужем придется вернуться в Испанию… Она больше никогда не увидит Арамиса…

Нахлынули сумбурные мысли.

Она оскорбила Арамиса, ударила его, унизила.

Она должна найти способ вымолить у него прощение. Но где он? Почему его не было на охоте? Почему он не возвратился в Париж в эскорте короля? Одни и те же вопросы крутились в голове, началась страшная мигрень, а тут еще проклятая муха жужжала так, словно это был целый рой пчел.

Ди Лима выскользнула из кровати, набросила пеньюар и босиком, утопая в пушистом левантийском ковре, проскользнула в дверь, ведущую в туалет. Муж даже не шевельнулся, только усилился храп. Будить камеристку не хотелось, она плеснула в лицо воды из высокого кувшина, приготовленного с вечера служанкой, прополоскала в умывальном тазу кончики пальцев и провела по глазам. Взглянула на свое отражение в великолепном венецианском зеркале во всю стену, собранном из квадратов с таким искусством, что в стыках изображение почти не искажалось.

На нее смотрела взлохмаченная, осунувшаяся женщина с огромными глазами, окруженными тенями усталости. Кожа вокруг них даже на вид казалась сухой и старой, утратившей эластичность, губы, всегда пухлые, сочные, словно только что целованные, поблекли и даже, как ей показалось, втянулись, будто у старухи.

— Господи, какое счастье, что он не видит меня сейчас, — прошептала она.

Ей вспомнилась герцогиня де Шеврез, свежая, как утренний бутон, несмотря на проведенную в шатре ночь, ясная, веселая и соблазнительная. А ведь Шеврез на целый год старше ее. Вспомнилась и тихая, напоенная грустью прелесть другой герцогини, де Бау-Трасси, той, кого, по словам Шеврез, Арамис не забывал, и ди Лима принялась с яростью расчесывать свои густые, волнистые, искрящиеся в полумраке туалета волосы, выдирая клочья в тех местах, где они спутались от метания на подушках, словно пронизывающая при этом боль могла прогнать черные мысли.

Где он? — в сотый раз спросила она себя. Почему так стремительно ускакал от нее? Вспомнил о Боге? Или о Камилле де Буа-Трасси? Но ведь несколько предыдущих дней она видела, не могла не видеть, не почувствовать, что он без ума от нее.

Господи, спрашивала она себя, неужели ты послал мне наказание за то, что отступила от планов, предначертанных церковью? Ведь именно она, Агнес ди Лима, должна была послужить к вящей славе Господа и Родины, направив Людовика на путь примирения с Испанией, а в дальнейшем совместной борьбы с еретиками. Сможет ли нежная, неопытная Марго совершить то, что не смогла сделать она?

Герцогиня так глубоко задумалась, что не заметила, как вошла любимая и доверенная камеристка, зеленоглазая Долорес.

— Доброе утро, ваша светлость. Ванна готова.

— Спасибо, — механически ответила герцогиня, не спуская глаз со своего непривлекательного отображения в зеркале. Отвернулась, вздохнула и спросила, в надежде, что утренняя болтовня хоть как-то отвлечет ее от ставших навязчивым кошмаром мыслей об Арамисе, — Почему сегодня ты наполнила ванну так рано?

— Я не спала и услыхала, как ваша светлость встали.

— Ты не спала? Что случилось с тобой, Долорес?

Камеристка славилась любовью поспать, вознаграждая себя за бессонные ночи, проведенные с галантными кавалерами.

Девушка хихикнула, прикрывшись ладошкой.

— Ты опять пропадала всю ночь? — непонятно, с раздражением или с завистью спросила герцогиня.

— Но я успела к утреннему туалету, — стала оправдываться на всякий случай камеристка, помогая госпоже войти в мраморную ванну.

— Разве я тебя попрекаю? Кто он?

— Самый веселый кавалер в Париже.

— Кавалер? Значит, он дворянин?