Юрий Лиманов - Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна (СИ)

— Любезный виконт! К сожалению, у нас нет лишней лошади. На этой кляче, как вы изволили выразиться, ехал слуга мсье д'Эрбле. Мсье д'Эрбле был настолько любезен, что согласился некоторое время обходиться без слуги, чтобы мы могла отдать его лошадь вам. А бедняга Базен сейчас пешком плетется в Париж.

Королева-мать восхитилась: какое изысканное оскорбление! Кто-кто, а она понимала толк в таких вещах. Едва ли скандальный мальчишка-виконт почувствует весь яд, скрытый в словах невозмутимого графа.

Виконт почувствовал и немедленно взвился:

— Мне нет никакого дела до вашего бедняги Базена, я думаю о престиже ее величества, которую я должен буду представлять в городе! И не называйте меня “любезным”! Я отлично знаю, что вы с радостью вызвали бы меня на дуэль и проткнули шпагой, если, конечно, вам бы это удалось, в чем я сомневаюсь! Увы, я не имею права, как человек чести, принять вызов, ибо мне еще предстоит скрестить шпаги с вашим дядей. После того, как я разделаюсь с ним, я к вашим услугам.

— Вы самонадеянный, невоспитанный мальчишка! Если бы не долг по отношению к ее величеству, я бы прямо сейчас надрал вам уши и отшлепал шпагой плашмя, — произнес спокойно Атос своим мелодичным голосом.

Дело заходило слишком далеко, и старая королева решила вмешаться.

— Господа! — раздался ее властный голос из приоткрытой дверцы кареты. — Я приказываю вам не ссориться и подать друг другу руки. Как вам не стыдно, виконт, затевать ссору из-за какой-то лошади.

— Мне случалось драться и по более ничтожному поводу, — пробормотал виконт.

— Осмелюсь отказаться выполнить приказ вашего величества, — громко произнес Атос. В его голосе прозвучала непреклонность.

Д'Артаньян почувствовал, что настала пора вмешаться и ему.

— Ваше величество, — сказал он, подъезжая к приоткрытой двери кареты и снимая шляпу. — Мы в виду Арраса. Полагаю, настало время вручить ваше величество попечению виконта де Варда, а нам откланяться.

— Как это откланяться? А кто сядет на козлы? — вдруг совсем по-мальчишески воскликнул де Вард.

— Вы, виконт. А ненавистную вам лошадь вернете нам. Это разрешит все наши споры, не так ли?

Все услышали приглушенный смешок королевы-матери, и дверца кареты со стуком захлопнулась.

— Но я не знаю, как управляться с четверкой коней!

— Разве вы не заметили, что на козлах все время сидит человек из Компьена, посланный хозяином кареты, чтобы вернуть ее домой? Вы просто сядете рядом с ним, — не без ехидства заметил д'Артаньян.

Де Вард промолчал и, спрыгнув с седла, подошел к карете.

— Не торопитесь, виконт. Мы еще немного подъедем к городским стенам, так что вы успеете договориться с графом, где и когда сможете встретиться с ним после того, как сочтете себя свободным от ранее принятых обязательств, — сказал д'Артаньян. В его голосе прозвучала откровенная насмешка. Однако де Вард послушно сел в седло.

Шагах в пятистах от города лес кончился. До самых стен тянулись поля и огороды. Д'Артаньян подскакал к карете и, сняв шляпу, почтительно произнес:

— Думаю, ваше величество, здесь мы, с вашего позволения, и расстанемся, — он учтиво поклонился. — Мы останемся на опушке и будем наблюдать за вами до тех пор, пока вы не въедете в ворота города. — Заметив, что королева-мать едва заметно кивнула, мушкетер крикнул: — Планше, Гримо! Настало время освободить место для его милости виконта!

Лицо де Варда перекосилось от ярости, но, тем не менее, он спешился и, дождавшись, пока слуги спустятся на землю, полез на козлы.

д'Артаньян ухмыльнулся, снял шляпу, склонился до земли и учтиво произнес:

— Всегда верный слуга вашего величества!

Остальные поприветствовали королеву на манер мушкетеров, хотя и были в цивильном платье.

Человек из Компьена хлестнул лошадей и безжалостно погнал карету через луг прямо к воротам города.

Мария Медичи, несмотря на то, что карета подскакивала на ухабах и рытвинах, вдруг ощутила удивительный покой. И как всегда в минуту успокоения, ее мысль вернулась к тому, что с раннего детства занимало ее больше всего на свете — собственная персона. Не судьба Франции, которую, несомненно, потрясет ее побег. И не судьба когда-то обожаемого, а потом ненавистного кардинала — король, несомненно, обвинит его во всем и лишит своего доверия, — нет, ее собственная судьба, ибо жизнь, как выяснилось, не кончилась и впереди ее ждали будоражащие остывшую, как она совсем недавно думала, кровь головокружительные политические комбинации. И конечно, ей и в голову не могло прийти, что приказ об ее освобождении отдал король. Пусть иносказательно, намеком, трусливо, но именно он. За те месяцы, что она провела в Компьене, ее нелюбовь к старшему сыну отлилась в безупречную форму истинно итальянской ненависти, и теперь она была готова на все, вплоть до… Она зажмурила глаза. Никогда не следует произносить это даже мысленно. Словом, она была готова на все, и это не были пустые слова, тому порукой кровь Медичи в ее жилах. Лишь бы Господь позволил ей пересечь границу Франции, этой неблагодарной, ненавистной страны, для которой она столько сделала, в которую вложила столько ума, сил и золота, что любое другое государство расцвело бы вместо того, чтобы погрязнуть в интригах и сварах, как это происходит с Францией. Она забыла в этот момент, что ее собственная родина пребывает в подобном же состоянии многие века и давно уже стала ареной борьбы десятка честолюбивых принцев, превратившись из государства в некое условное понятие “Италия”, освященное воспоминаниями о великой Римской империи. Приближаясь к границе Франции, она становилась все меньше француженкой и все больше итальянкой, а точнее, флорентийкой, дочерью той земли, где родятся самые умные, самые талантливые, самые тонкие, красивые и изворотливые люди в мире.

Карета въехала на мост, перекинутый через полузасохший ров. Солдат с алебардой остановил карету у самых распахнутых ворот, лениво взглянул в окошко. Увидев двух пожилых женщин, он махнул рукой, показывая, что карета может проезжать. У губернаторского особняка де Вард остановил лошадей, спрыгнул с козел, сказал королеве-матери, что, по его мнению, губернатора надлежит предупредить о неожиданном визите, и скрылся в доме, властно отстранив вышедшего ему навстречу ливрейного слугу.

Опять ждать…

Мария смутно представляла себе, где проходит граница и как она обозначена. Ей просто хотелось как можно скорее пересечь эту условную, невидимую черту и, покинув владения сына, появиться во владениях зятя. Но почему-то вместо дочери, о которой ей, казалось бы, надлежало сейчас вспомнить, она подумала об Анне, единственном, кроме сына Гастона, человеке, о котором она иногда думала с некоторым подобием нежности. В этой симпатии было много противоречивого. Невысокая, с юности склонная к полноте, короткошеяя и, что греха таить, кривоногая, с плоской грудью и обвислым задом, Мария Медичи не могла не видеть торжествующую, всепобеждающую красоту Анны. Высокая, стройная, полногрудая, с унаследованными от далеких предков, австрийских эрцгерцогов, голубыми глазами, с тем таинственным налетом вечной печали на лице, который действовал столь завораживающе на мужчин, она по всем законам должна была вызывать у нее ненависть. А флорентийка ей сочувствовала и даже временами почти любила. Во всяком случае, она с радостью согласилась бы на сватовство Гастона к Анне, случись что с Людовиком. Почему? Не потому ли, что при всей своей победительной красоте Анна была по-бабьи несчастна, лишившись в юности возможности вступить в брак по любви во имя династических и государственных интересов, как в свое время лишилась ее сама Мария Медичи.