Иосаф Любич-Кошуров - Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

Азейка рассуждал совершенно правильно, что нахождение у него на дворе неизвестно кому принадлежащего, пробитого пулями возка, может послужить для него причиной больших для него несчастий.

Самое скверное было то, что запорожцы хоть и получили за возок то, что требовали, стали пользоваться им в некоторых и особенных случаях как новой своей квартирой.

Как-раз в то утро, когда приехал Молчанов, Азейка, зайдя для чего-то под сарай услышал громкий храп.

Храп раздавался из возка.

Он отворил дверцу возка и увидал там одного из запорожцев. Запорожец спал, лежа навзничь и сложив руки на грудь.

Азейка попробовал было его разбудить, но запорожец только мычал и крутил головой. А глаз не открывал, он был пьян.

Когда Азейка узнал, что Молчанову требуется возок и провожатые, он подумал, что это ему «указание свыше».

Уже несколько лет подряд он испытывал, как ему казалось, особенное Господнее покровительство.

В тушинской церкви богомольцы видели очень часто большие «жертвенные» свечи красного цвета, горевшие перед чтимыми иконами.

Свечи ставил Азейка — это знало все Тушино.

На совести Азейки было много грехов. Последний его грех быль этот возок, пробитый пулями. Собственно, Азейка не считал грехом, принимать от запорожцев то, что они к нему приносили. Но об этом он старался не думать. Ему иной раз даже становилось жутко оттого, что вот ты хоть ему кол на голове теши, а он останется все равно при своем. Не грех.

Нет в том греха, что ты скупаешь награбленное.

Разве сам ты грабил, сам разрубил или прострелил какой-нибудь женский дорогой головной убор?

Жива ли, умерла ли та женщина, на которой был этот головной убор, — это опять его дело.

Раз он принял от запорожцев душегрею с жемчужными пуговицами и золотыми петельками.

Душегрея была в крови, и Азейка решил, что ему нужно отслужить панихиду.

Но, во-первых, как служить панихиду, когда не знаешь имени умершего, а во-вторых — разве так не могло что запорожцы сняли душегрею с раненой, а не с убитой?

Ранили, а добивать не стали.

И это ему тоже было жутко, — что он не знал, как ему поминать владельцев, приносимых ему запорожцами вещей…

За упокой или за здравие?

И он решил, что нужно ставить жертвенные свечи по-череду всем иконам, перед которыми кадят во время обедни.

Когда он ставил свечи, он молился, чтобы беда прошла мимо, чтобы как-нибудь не выплыло чего наружу.

Он шептал, крестясь:

— Пронеси и спаси.

И клал поклоны, стукаясь лбом о церковный пол.

И пока у него все сходило благополучно…

Он считал себя не только праведным перед Богом, но даже и покровительствуемым небесными силами.

Он, правда, чувствовал себя не совсем спокойно, когда заговорил с Молчановым про возок и запорожцев, так как знал, что Молчанов имеет своих доброхотов и в разбойном, и в других приказах и чуть ли сам не служил в свое время именно в разбойном приказе.

Но вместе с тем он и того обстоятельства тоже не упускал из виду, что Молчанову понадобились запорожцы и возок. Как-раз тогда, когда он от них всего более хотел отстать.

У него выкатились истинные слезы умиления, когда Молчанов без лишних разговоров заявил ему, что и возок он у него возьмёт, и запорожцев на службу к себе примет.

Он поднял глаза к потолку и произнес мысленно, поднимая в то же время обеими руками полу поддевки:

— Слава тебе, Создателю!

И утер глаза полой поддевки.

И лицо у него было светлое и радостное, потому что в таком обороте дела видел опять знак особой Божией милости.

Молчанов попросил показать возок.

— Да нельзя, — сказал он, привалившись грудью к краю стола, вытянув шею как гусь, когда его поманят хлебом, и перестал мигать вдруг округлившимися глазами.

Молчанов смотрел вопросительно в его остановившиеся немигающие глаза.

— Ен там спит, — пояснил Азейка, — ихний…

— Кто?

— А, казак…

— Ну, вот — сказал Молчанов, подымаясь.

Азейка протянул к нему руки, выставив как напоказ обе ладони с широко растопыренными пальцами и воскликнул:

— Ни Боже мой!

И вдруг сдвинул брови, выпятил губы и затряс головой.

Потом он сказал:

— Враз.

И, сжав правую руку в кулак, сделал ею непонятный для Молчанова жест. Жест этот должен был изображать, как разбуженный запорожец при виде незнакомого человека, Господь его ведает, может, возьмет да пырнет чем-нибудь.

И, держа руку так, как-будто бы в ней был кинжал, и он занес ее для удара, Азейка придал лицу холодное и жестокое выражение и проговорил, сейчас же сменив выражение жестокости на своем маленьком морщинистом лице на выражение ужаса:

— Тут-же пришибёт.

— Ого! — воскликнул Молчанов с очень довольным видом и стал крутить усы, загибая их кверху.

— Ии, — сказал Азейка, — страсть! Такой народ, такой.

— И они все такие!

— Они-то?

Продолжая крутить усы, Молчанов утвердительно мотнул головой.

— Как все? — спросил Азейка, стараясь его понять, и не понимал. Он сдвинул брови, и на лбу у него собрались морщины.

— Все, говорю, такие, как этот — сейчас нож?

Азейка просветлел сразу, закивал головой и заговорил:

— Эге, эге!

— Из каких?

— Ась?

— Из каких они? Говоришь, казаки?

— Казаки.

— Чьи?

Азейка опять, как гусь вытянул шею, округлил глава и произнес:

— Сапегины, вот чьи.

Сказал он это для чего-то шепотом и, когда сказал, положил руки на край стола и склонил на бок голову.

И, сидя так, с склоненной к плечу головой, смотрел на Молчанова и улыбался приятной улыбкой, ни дать, ни взять, как торговец, расхваливающий покупателю особенно хороший, долженствующий поразить его воображение товар. И, уловив вдруг в лице Молчанова выражение недоумения, приложил к груди руку и воскликнул, поднимая брови:

— Что?.. Ей-Богу!

— Да, ведь Сапега… — начал было Молчанов, но Азейка его перебил:

— Знаю, знаю! Не пошли!

— Как не пошли?

— Так и не пошли! Тут от Сапегина полка разве они одни? Я — то знаю.

— Есть?

— Ого! Только свистнуть.

Молчанов закусил ус и спросил:

— А много возьмут? Сколько их у тебя?

— Семеро…

— Гм… На конях?

— Как же!

— Значит, и корм надо.

Молчанов покусывал ус, обдумывая что-то.

Вдруг он сказал:

— У тебя есть овес?

— Да, ведь как же, — сказал Азейка, расставив руки. — На коне много не увезешь… Оно, положим, есть.

— Много?

— Если семеро, дня на четыре хватить.

— Ну, и ладно. У меня есть сани. Только надо еще лошадь. А шуба?

— Найду и шубу.

— Лошадь достанешь?

— Это можно.

— Ну, тогда ладно. Разбуди-ка ты, поди, мне этого молодца. Что он у тебя всегда; что-ль?

— Не… Так вышло… Народ-то ведь… Ой, какой народ!..