Орхан Памук - Белая крепость

На следующее утро, получив распоряжение испытать чудо-оружие на одном из небольших укреплений противника вблизи дороги, по которой шло войско, мы оба уже знали – какое-то странное предчувствие подсказало, – что наша махина никаких особенных успехов не принесет. Без малого сто человек, которых султан отрядил нам в помощь, разбежались, как только оружие пришло в действие. Из тех, кто не успел этого сделать, некоторых задавило насмерть оно само, других перестреляли враги, когда наше чудище, произведя несколько неудачных залпов, самым глупым образом застряло в грязи. Разбежавшихся перепуганных солдат, уверенных в том, что чудо-оружие принесет несчастье, для нового наступления мы собрать уже не смогли. Похоже, оба мы думали об одном и том же.

Потом, когда отряд Шишмана Хасан-паши взял укрепление за один час и без особых потерь, Ходжа вновь захотел найти подтверждение одному ему известной глубокой истины, и на сей раз, как я думал, мне тоже очень хорошо была понятна его надежда, но всех, кто находился за стенами укрепления, зарубили саблями, и среди обгорелых развалин не оставалось даже смертельно раненных. Я сразу понял, о чем подумал Ходжа, увидев сваленные в кучу головы, которые собирались показать султану; более того, мне казалось оправданным его любопытство; но я уже не хотел всего этого видеть и отвернулся. Вскоре я не удержался и все-таки снова посмотрел в ту сторону, но головы уже уносили, и я так и не смог узнать, насколько далеко он зашел.

В полдень, когда мы вернулись к главной колонне, нам сказали, что Доппио до сих пор не взята. Султан был в ярости, грозил наказать Сары Хусейн-пашу и двинуть к крепости все войско. Ходже повелитель посулил, что, если цитадель не будет взята к вечеру, в утреннем приступе примет участие и наше оружие. Затем он приказал отрубить голову командиру отряда, который целый день безуспешно пытался овладеть одним небольшим укреплением. Про нашу собственную неудачу и про слухи о том, что чудо-оружие приносит несчастье, султан даже не упомянул. Ходжа больше не говорил о том, кто и как будет делить победу; он помалкивал, но я знал его мысли: он думал о том, чем кончили его предшественники на посту главного астролога; и еще я знал, что, когда мне вспоминается мое детство, животные, жившие в нашем поместье, те же воспоминания посещают и его; я знал, что нашу последнюю надежду он видит в известии о взятии крепости, но в глубине души не чает этого известия дождаться, не желает его; что объятая пламенем церковь с колокольней в деревне, разрушенной и сожженной солдатами, осатаневшими от долгой неудачной осады, и молитва, которую шепчет бесстрашный настоятель горящего храма, возвещают Ходже о приближении новой жизни; что солнце, садящееся за лесистыми вершинами по левую руку от нас, рождает в нем, как и во мне, ощущение того, что вот-вот тихо и осторожно завершится нечто прекрасное.

Доппио мы увидели на закате, когда уже знали не только о том, что Сары Хусейн-паша так и не добился успеха, но и о том также, что на помощь полякам подоспели австрийцы, венгры и казаки. Крепость стояла на высоком холме, и заходящее солнце придавало чуть заметный красноватый оттенок ее башням, над которыми реяли флаги, но она все равно была белая – белая и прекрасная. Почему-то я подумал, что такую совершенную и недостижимую красоту можно увидеть только во сне. В таком сне ты, охваченный тревогой, спешишь по извилистой тропе сквозь темный лес к ярко освещенному белому дому на вершине, словно там идет празднество, в котором ты тоже хочешь принять участие, словно там ждет тебя счастье, которого ты не желаешь лишиться; но путь, который, как тебе кажется, вот-вот завершится, все никак не кончается. Узнав, что пехота сумела перейти заболоченную из-за частых разливов реки равнину между лесом и склоном холма, но, несмотря на поддержку артиллерии, никак не может подняться по склону, я подумал о пути, который привел нас сюда. И мнилось мне, что все в мире безупречно и совершенно, как этот вид на белую крепость, над которой кружат птицы, на постепенно скрывающийся в темноте каменистый склон и недвижный мрачный лес. Теперь я понимал, что многие события моей жизни, которые я считал случайными, были предопределены и что наши солдаты никогда не достигнут белых башен крепости; и я знал, о чем думает Ходжа. Да, я очень хорошо знал, что Ходже не меньше моего ясно: утром, когда начнется приступ, наше оружие сразу увязнет в болоте, обрекая на смерть людей, находящихся внутри него и рядом с ним, а потом паши потребуют мою голову, чтобы положить конец разговорам о дурных предзнаменованиях, умерить недовольство солдат и заглушить в них страх. Я вспомнил, как много лет назад, пытаясь вызвать Ходжу на откровенность, поведал ему о друге детства, с которым научился думать одновременно об одном и том же. Сейчас я нисколько не сомневался, что Ходжа думает о том же, что и я.

Была уже глубокая ночь, а он все не возвращался из султанского шатра. Поскольку я догадывался, о чем он говорит с пашами и султаном, желающим выслушать толкование событий минувшего дня и предсказания на будущее, какое-то время я гадал, не убили ли его прямо там, на месте, и не придут ли палачи вскоре и за мной. Затем я представил себе, что он, выйдя из шатра, сразу же, ничего мне не говоря, отправился к крепости, белые стены которой сияли в темноте, благополучно миновал стражников, болото и лес и уже давно до нее добрался. Я ждал утра, без особого волнения размышляя о своей новой жизни, когда он наконец пришел. Много позже, годы спустя я осторожно выведал в долгих беседах с теми, кто был тогда в султанском шатре: он сказал там именно то, что я и предполагал. Мне он ничего рассказывать не стал; он торопился, как это бывает с людьми, которые волнуются перед долгим путешествием. Он сказал, что снаружи стоит густой туман, и я понял, что он имеет в виду.

Стараясь успеть до рассвета, я поведал ему о том, что оставил в родной стране, о том, как найти мой дом, о наших знакомых в Эмполи и Флоренции, описал наружность и характер матери, отца, братьев и сестры. Рассказывая, я вспоминал, что обо всем этом – вплоть до крупной родинки на спине самого младшего из братьев – уже когда-то говорил ему. Однако если в дни бесед с султаном мне порой казалось (как кажется сейчас, когда я пишу эту книгу), что все эти истории лишь плод моего воображения, то в ту ночь я верил: они правдивы; это правда, что моя сестра слегка заикается; правда, что на нашей одежде много пуговиц; правдив и мой рассказ о том, что видно из окна, выходящего в сад за нашим домом. К утру я обрел веру и в то, что эти истории, пусть и с большим запозданием, но получат свое развитие; может быть, Ходжа продолжит их с того самого места, на котором они прервались. Я знал, что он думает то же самое и радостно верит в свою новую жизнь.