Орхан Памук - Белая крепость

Я выдержал около семи лет. Возможно, когда бы не терзавшая меня тревога и не предчувствие, что окружение султана рано или поздно снова будет прорежено, я пошел бы до конца, потому что если я и хотел позабыть свою прежнюю личность, то, войдя в двери, открытые передо мной султаном, я снова облекся в нее. На вопросы, поначалу меня пугавшие, я стал отвечать дерзко. «Личность человека не имеет значения, – говорил я. – Важно лишь то, что мы делаем и собираемся сделать». Думаю, султан проник в шкаф моего разума именно через эту дверцу. Однажды владыка попросил меня рассказать о стране, куда сбежал Он, об Италии, и, когда я сказал, что не очень много знаю о ней, рассердился: ведь Он говорил султану, что все мне рассказывает, так что бояться нечего; достаточно припомнить то, о чем Он мне в свое время поведал. И я вновь рассказал султану о Его детстве, изложил одно за другим милые Ему воспоминания, часть из которых включил в эту книгу. Поначалу я не очень переживал: султан слушал меня так, как и полагается слушать человека, который пересказывает услышанное от других; но в последующие годы он повел себя так, словно слушает Его самого: спрашивал о подробностях, которые мог знать только Он, и прибавлял, чтобы я не боялся и сразу говорил то, что приходит мне в голову. После какого происшествия Его сестра начала заикаться? Почему Его не приняли в Падуанский университет? Какого цвета была одежда на Его брате, когда они впервые смотрели фейерверк в Венеции? И я выкладывал эти подробности так, словно говорил о собственном прошлом, рассказывал, когда мы с султаном совершали лодочную прогулку, или сидели у пруда, где росли кувшинки и квакали лягушки, или наблюдали за бесстыдными обезьянами, стоя перед их серебряной клеткой, или прогуливались по садам, с которыми у нас было связано столько общих воспоминаний. В такие мгновения султан, наслаждающийся моими рассказами и игрой цветов, что распускались в саду нашей памяти, становился мне еще более близок и говорил о Нем как о старом друге, предавшем нас. «Хорошо, что он сбежал, – сказал султан однажды, – иначе не сносить бы ему головы. Конечно, он развлекал меня, но мне не раз хотелось казнить его за дерзость». Потом повелитель сделал еще несколько признаний, напугавших меня, потому что было не очень понятно, кого из нас он имеет в виду, но в голосе его звучала не злоба, а любовь: оказывается, бывали дни, когда султан боялся, что не совладает с гневом, вызванным Его безрассудством, и прикажет Его убить, а в последнюю ночь он уже чуть было не послал за палачами! Потом он сказал, что я не наглец, что не считаю себя самым умным и даровитым человеком на свете, что я не пытался истолковать ужас чумы для своей выгоды и не лишал никого сна рассказами о мальчике-короле, которого посадили на кол; у меня дома не было никого, кому я стал бы с насмешками пересказывать сны султана, никого, вместе с кем я стал бы сочинять глупые, но занимательные истории, чтобы его, султана, обмануть! Когда я слушал все это, мне казалось, будто я вижу нас двоих со стороны, как во сне, и в страхе чувствовал, что мы зашли слишком далеко; но в последние месяцы, словно желая вывести меня из себя, султан продолжал: я не такой, как Он; я, в отличие от Него, не дал своему разуму погрязнуть в глупых измышлениях о том, что разделяет «их» и «нас». Когда-то, много лет назад, когда восьмилетний султан, еще нас не знавший, смотрел с противоположного берега на совместно подготовленный нами фейерверк, мой шайтан спустился с темных небес и одержал победу, а теперь этот шайтан с Ним, в той стране, где Он надеялся обрести покой. Потом, посредине этих всегда одинаковых прогулок по саду, повелитель осторожно спрашивал: разве нужно быть султаном, чтобы понять, что люди, живущие в разных концах света, все похожи друг на друга? Я в страхе молчал, а он, словно желая окончательно сломить мое сопротивление, задавал еще один вопрос: не является ли лучшим доказательством того, что люди во всем мире одинаковы, их способность меняться местами? Сомнений у меня больше не оставалось.

Может быть, я и дальше терпеливо сносил бы все это, надеясь, что султан когда-нибудь, как и я, позабудет о Нем, и рассчитывая скопить еще больше денег, тем более что к страху неизвестности я уже привык; но однажды на охоте, когда мы, преследуя зайца, потеряли дорогу в лесу, султан начал бесцеремонно и безжалостно открывать и захлопывать двери моей души; мало того, теперь он делал это на виду у всех. Я подумал, что владыка в очередной раз замыслил проредить свое окружение, в котором опять оказалось много фигляров, и забрать в казну все наше имущество. Почувствовав приближение катастрофы, я перепугался. И вот настал день, когда мне было велено рассказать о венецианских мостах, о кружевной скатерти на столе, за которым завтракал в детстве Он, о том виде из окна, выходившего в сад за Его домом, который Он вспоминал, когда палач занес над Ним меч, чтобы заставить принять ислам. А затем султан сказал, что мне нужно написать книгу, в которой все это было бы изложено так, будто произошло со мной. В этот самый день я и решил как можно скорее бежать из Стамбула.

Мы поселились в Гебзе, но в другом доме, чтобы не вспоминать о Нем. Первое время я боялся, что за мной пришлют людей из дворца, но никто мной не интересовался, и доходов меня не лишили. То ли забыли обо мне, то ли по приказу султана установили за мной тайный надзор. Задумываться об этом мне не хотелось; я занялся своими делами, построил дом, разбил за домом сад, именно такой, какой мне хотелось, и стал проводить время, читая книги и сочиняя для собственного удовольствия увлекательные истории. Еще я – не столько ради денег, сколько для развлечения – выслушивал людей, которые, узнав, что по соседству поселился бывший главный астролог, приходили ко мне за советом. Наверное, только тогда я как следует узнал свою страну, в которой жил с детства, ибо, прежде чем предсказать будущее пришедшим ко мне калекам, людям, потрясенным потерей близких, неизлечимо больным, отцам засидевшихся в невестах девушек, коротышкам, мечтающим подрасти, ревнивым мужьям, слепым, морякам и обезумевшим от безответной страсти влюбленным, я подолгу расспрашивал об их жизни, а по вечерам записывал услышанное в тетрадь, чтобы потом использовать для своих историй – в том числе и для этой книги.

В те годы я познакомился с одним стариком, вместе с которым в мою комнату вошла глубокая печаль. Он был старше меня лет на десять-пятнадцать, а звали его Эвлия. Увидев его грустное лицо, я первым делом подумал, что его тяготит одиночество, но он заговорил о другом: оказывается, он посвятил всю свою жизнь путешествиям и сочинению десятитомной книги о них, которую в скором времени готовится закончить, а сейчас едет в Мекку и Медину, чтобы успеть до своей смерти побывать в самых близких Аллаху городах и написать о них. Однако в книге есть один пробел, который очень его печалит: ему хотелось бы рассказать читателям об Италии, про прекрасные фонтаны и мосты которой он так много слышал; не мог бы я поведать ему о ней? Про меня ему немало рассказывали в Стамбуле, вот он и решил приехать и поговорить со мной. Когда я сказал, что ни разу не бывал в Италии, он ответил, что ему, как и всем, это известно, но говорят, когда-то у меня был раб родом из тех мест, который мне обо всем рассказал; и если я поделюсь с ним, Эвлией, тем, что знаю, он в благодарность тоже расскажет мне что-нибудь занятное, ибо разве это не самое приятное в жизни – сочинять и слушать увлекательные истории? И он, смущаясь, вытащил из своей сумы карту, самую скверную карту Италии, какую мне только случалось видеть. Я решил поддаться на его уговоры.