Алекс Брандт - Пламя Магдебурга

– Что вы хотите с ним сделать? – раздался голос с другого конца площади. Это был Стефан Хойзингер.

– С этим ублюдком? – переспросил Петер, прикладывая ладонь козырьком ко лбу. – Казнить, что же еще!

– По какому праву? – неприязненно сощурившись, спросил казначей.

– Он заслужил смерть, – с вызовом ответил Штальбе. – По его вине в Кленхейме погибли люди.

– Только община может осудить его.

Петер смахнул со лба черную прядь, растерянно оглянулся на Чеснока. Тот ухмыльнулся, почесал толстую нижнюю губу.

– Это война, господин казначей, – неторопливо произнес он. – На войне не принято спрашивать разрешения. Ты должен драться и убивать. Иначе ты – труп.

– Только община может приговаривать людей к смерти, – раздраженно сказал Хойзингер.

– Община? – Чеснок широко развел руками: – Посмотрите, господин казначей, сколько здесь людей собралось. Посмотрите и спросите любого, какой участи они желают для зверя.

Он вдруг легко соскочил с помоста и подошел к жене лавочника:

– Госпожа Шлейс, как мы должны поступить?

– Пусть умрет, – всхлипнула Агата Шлейс. – И пусть сгорит в аду за моего мальчика…

Чеснок удовлетворенно кивнул.

– Господин Грёневальд, что вы скажете?

– Пусть умрет.

– Господин Цандер?

– Он заслужил смерть.

Конрад подошел к Кларе Эшер:

– Госпожа Эшер, скажите и вы свое слово.

Лицо Клары дрогнуло, на глазах выступили слезы. Она посмотрела на Конрада с благодарностью, и ее маленькая сухая рука вцепилась в его локоть, словно в поисках опоры.

– Госпожа Эшер?! – Месснер непонимающе смотрел на старуху.

Губы Клары задрожали, она силилась что-то сказать, но не могла произнести ни слова. И вдруг из ее горла вырвался какой-то уродливый звук, похожий на коровье мычание.

– Она же немая, – пробормотала стоящая рядом Эрика Витштум.

Клара кивнула. Ее лицо снова сделалось каменным – она указала пальцем в сторону помоста и сжала свой сухой кулачок.

Чеснок мягко высвободил локоть и вновь обратился к Хойзингеру:

– Видите, господин Хойзингер? Каждый требует казни. Это воля всего города. Разве кто-то может пойти против нее?

– Нельзя нарушать закон, – упрямо произнес казначей. – Один человек не вправе казнить и миловать! Тебе известен порядок: суд должен…

Нетерпеливо махнув на него рукой, Чеснок выкрикнул:

– Жители Кленхейма! Все, кто стоит здесь! Объявите свою волю – решите судьбу пленника! Жизнь или смерть?!

– Смерть… – прошелестело над площадью.

– Смерть! – яростно выкрикнула Маргарета Хагендорф.

– Смерть, – пробормотал Георг Крёнер.

– Позовите Маркуса, – сказал Густав Шлейс. Но его слова потонули в общем шуме.

Конрад поднялся обратно на помост, проверил рукой веревки, которыми был привязан к кресту испанец. Удовлетворенно качнул головой.

Толпа гудела все сильнее.

– Нельзя нарушать закон! – Хойзингер силился перекричать шум. – Почтенный человек и добрый христианин…

Конрад махнул на него рукой:

– Нам не нужен закон. Нужна справедливость. Без крючкотворства и лишних бумаг. Кровь за кровь!

Хойзингер задохнулся от возмущения. В этот момент к нему подошел Карл Траубе и деликатно тронул его за плечо.

– Нельзя ничего изменить, Стефан, – мягко сказал он. – Этот человек заслужил свою смерть – стоит ли защищать его? Да, это не по закону. Но разве наш закон распространяется на чужаков?

Хойзингер тяжело смотрел на него, смотрел прямо в глаза, и его усы воинственно топорщились.

– Прошу тебя, Стефан, – увещевал Траубе. – Такова воля города. Бессмысленно идти против.

– Ты… ты же член Совета, Карл. Как ты можешь так говорить? Если закона нет, если можно казнить кого попало, если все теперь решает толпа и эти двое молодчиков на помосте, то что же станется с нами завтра? Ответь!

– Хочешь оставить испанцу жизнь, пожалеть его? – зашипел Траубе. – А кто пожалеет женщин, у которых убили или покалечили сыновей? Будем тыкать им бумагами, совать буквы под нос? Будь милосердным к их горю, сделай так…

Хойзингер сбросил его руку, повернулся и пошел с площади прочь.

Траубе, покачав головой, вернулся на свое место.

Чеснок что-то шепнул на ухо Петеру, и тот снова вышел вперед.

– Жители Кленхейма, вы вынесли свой приговор, – сказал он. – Зверь должен умереть.

Из трещины в облаках на площадь пролилось солнце. Воздух сделался теплее, ветер стих.

– А рук не боишься замарать, Петер? – насмешливо крикнул из толпы Лангеман. – Раньше в Кленхейме, прежде чем кого-то казнить, палача из Магдебурга вызывали. А сами брезговали.

Штальбе повел плечами:

– Рук марать я не стану, Ганс. Вот этой штукой, – он взмахнул перед собой шестом, – я переломаю ему кости, одну за другой. Затем мы привяжем его к колесу и оставим здесь, до тех пор, пока он не умрет.

– Господи Иисусе! – испуганно перекрестилась Анна Траубе.

Петер заметил это, улыбнулся.

– Это называется колесованием, – пояснил он. – В прошлом году так казнили одного негодяя в Магдебурге.

Маркус стоял возле кровати, опираясь на Цинха. Все плыло перед его глазами. Он не мог сделать и шага.

– Прошу тебя, – убеждал его Цинх. – Ты не можешь идти, я же вижу.

– Нет, – прохрипел Маркус. Кровь отлила от головы, и ему казалось, что его тело подхватил и тащит куда-то в сторону невидимый речной поток. – Сейчас… сейчас все пройдет… Мне нужно быть там…

Рука, которой он опирался на плечо Цинха, вдруг скользнула вниз. Глаза бессмысленно расширились, рот приоткрылся. Без звука Маркус упал на кровать. Обратно, в багровую черноту, в темень, в беспамятство…

Чеснок остановился в двух шагах от испанца, посмотрел на него сверху вниз:

– Хочешь сказать что-нибудь?

Тот не пошевелился.

– Ты ведь католик, да? Можешь помолиться. Только исповедовать тебя некому.

Молчание в ответ. Жемчужная слеза замерла на месте.

– Ну, как хочешь, – пожал плечами Чеснок. – Все равно – в ад. Давай, Петер!

Дверь с шумом распахнулась, ударила в стену. В комнату торопливо вошел Хойзингер.

– Что с ним? – спросил он у Цинха.

– Без сознания, – ответил тот.

– Когда очнется, сможет ходить? – нетерпеливо спросил казначей, приподняв Маркусу веко.

Гюнтер покачал головой.

Хойзингер поморщился, тихо выругался себе под нос и вышел из комнаты так же быстро, как и вошел. Цинх сел на табурет у постели.

Петер размахнулся и что есть силы ударил шестом.

Треск кости смешался с криком испанца. Его лицо исказилось до неузнаваемости, рот растянулся так, что, казалось, вот-вот лопнет кожа на щеках. Руки судорожно дергались, пытаясь разорвать веревки. Кессадо кричал что-то на своем непонятном языке, и было не разобрать, просит он пощады, молится или выкрикивает проклятие. Постепенно крик начал утихать, превратившись в какое-то бульканье, клекот умирающей птицы.