Алекс Брандт - Пламя Магдебурга

– Ты не виноват, Гюнтер, – сдавленно произнес Маркус. – Я не знаю, кого винить. Скажи мне теперь одно: сколько людей погибло?

– Пятнадцать. Пятнадцать, если считать Хагендорфа, – тихо ответил юноша. – Восьмерых убили испанцы, двое умерли от ран. Еще столько же останутся калеками. И знаешь… Я жалею, что сам не погиб…

Слова Конрада летели над безмолвной площадью, резали холодную тишину.

Пятнадцать имен. Пятнадцать прерванных жизней. Незаживающая рана…

– Прощайте, – тихо произнес Конрад.

– Прощайте. Прощайте… – прошелестела толпа.

Цинх продолжал говорить, и Маркус закрыл глаза. Вчерашний день снова всплыл перед ним, проступил сквозь багровый туман, соткался из ничего.

На улице перед его домом, на пыльной земле лежат искалеченные люди. Горожане и испанцы, все вперемешку. Убитые и раненые. Свалены в кучу, как ворох гнилого тряпья. Белые разодранные рубашки, грязные мазки на щеках, намокшие красные пятна. Глаза выворочены болью, выкатились, надулись бессмысленными пузырями. Зрачки словно подернулись инеем. Вот чей-то кривой, молящий о сострадании рот. Чуть дальше – торчащий из раздробленной руки желтый обломок кости. Черные капли, льющиеся из-за отворота рваного сапога.

Якоб Крёнер лежит ничком. Он еще жив и сипло дышит, царапает обломанными ногтями скользкий от крови камень. Дыхание его делается все слабее, пыль забивает раздутые ноздри.

Плачет раненый Гаспар. Тупо смотрит на свисающие лоскуты кожи Петер Фельд. Подставил ладонь под бьющую из-под сердца темную струйку Санчес и шепчет: «Иезус Мария, Иезус Мария…»

Петер и Чеснок медленно проходят между скорченными телами, смотрят на них сверху вниз. Раненых испанцев они добивают ударами прикладов.

Хайме, свирепый медноволосый убийца, лежит у стены дома – лицо сведено судорогой, глаза закатились. Правая нога у него дергается, пальцы оставили глубокие рваные борозды на мягкой земле. Сейчас он похож на большую, искривленную ветку дерева, упавшую вниз из-за сильного ветра. Две пули пробили его тело насквозь.

Чья-то тень легла на его лицо. Это Чеснок. Он остановился рядом с Хайме, посмотрел внимательно, а затем наступил на его лицо каблуком.

– Прикончили всех, – тихо сказал Гюнтер. – Потом стащили их на пустырь за конюшней, притащили дров и подожгли. Петер сказал, они недостойны погребения.

– А Кессадо… – Голос Маркуса невольно дрогнул. – Он мертв? Кто убил его?

– Он жив… Еще жив… Сегодня состоится казнь – на площади, перед ратушей. Все уже собрались там.

По знаку Петера Кессадо вывели на площадь. Бронзовое лицо испанца посерело, губы чуть заметно дергались. Он едва мог идти – выставлял вперед здоровую левую ногу, а правую осторожно волочил следом, чтобы не потревожить раздробленные кости ступни. Бесполезно. Каждый новый шаг взрывался непереносимой болью.

Карл Гаттенхорст подталкивал его в спину.

Люди смотрели на согнутую темную фигуру со связанными руками. Чужой человек из чужой земли. Зачем он пришел в Кленхейм? Зачем принес с собой горе?

Из глаз Эльзы Келлер крохотными каплями полили слезы. Она обхватила левой рукой светлую головку Бруно, своего младшего сына, и с силой прижала ее к испачканному переднику.

Клара Эшер, прямая, словно воткнутая в землю палка, не отрываясь смотрела на испанца.

Конрад поднял вверх руку.

– Прошлой ночью в город пробрался зверь, – сказал он. – Пробрался, чтобы нас убить, чтобы ограбить наши дома. Он привел с собой других, таких же, как он сам. Глупец! Надеялся, что сможет справиться с нами. Забыл, что мы защищаем свой кров, свои семьи, что нас нельзя одолеть.

Он ткнул пальцем в Кессадо, которого уже затаскивали на помост.

– Смотрите на него. Он зверь, а не человек. Звери, такие же, как он, убили Якоба Эрлиха, убили жену бургомистра, убили Ганса, Альфреда и Вильгельма. Убили многих других. Такие, как он, жгут города и деревни, уничтожают чужое добро, грабят церкви и раскалывают распятия. Такие, как он, уничтожили Магдебург. Они хуже язычников.

– Слушай, может, у него волчьи клыки под губой? – крикнул Ганс Лангеман. – Или дьяволово клеймо на заднице?

Толпа зашикала, и Лангеман, усмехаясь, прикрыл ладонью свой мокрый рот.

Чеснок нахмурился:

– Мы должны отомстить за всех, кто был безвинно убит. Око за око – таков закон. Кровь за кровь. Страдание за страдание. И мы отомстим.

Он сделал паузу, чтобы подчеркнуть значение слов, которые намеревался сказать.

– Мы казним зверя.

За то время, пока он говорил, Петер и Клаус, не торопясь, привязали испанца к косому кресту. Теперь его руки и ноги были надежно перехвачены веревками и притянуты к перекладинам.

– Что мы сделаем с ним? – выкрикнул кто-то. – Пусть помучается, как мучился Ганс!

Чеснок усмехнулся:

– Не бойтесь, легкой смерти он не дождется. Клаус, достал, что я просил?

Клаус Майнау торопливо закивал и вытащил из-за помоста длинный деревянный шест.

Чеснок досадливо сплюнул:

– Это дерьмо. Не годится. Я же сказал, нужен железный.

– Да где достать железный? – оправдывался Клаус. – Мы везде смотрели, нет ни у кого.

Петер что-то шепнул Клаусу, и тот, спрыгнув с помоста, побежал через площадь.

– Отведи меня! – потребовал Маркус. – Сейчас!

Он уперся локтем, поморщился от усилия. Боли не было, она ушла, осталась только тяжесть. Каждая кость в его теле весила теперь больше, чем мельничный жернов.

Цинх испуганно глядел на его попытки пошевелиться.

– Что ты! – испуганно воскликнул он. – Тебе нельзя идти, ты не сможешь идти!

– Отведи!! – Взгляд Маркуса наливался холодной, свинцовой яростью.

– Нельзя, Маркус, – увещевал его Цинх. – Ты потерял слишком много крови. Если раны откроются…

Маркус зарычал, пытаясь сдвинуться к краю кровати. Самое главное – встать, выпрямиться, сделать первый шаг. Дальше все будет намного легче.

– Я должен видеть это, – хрипло произнес он. – Я должен видеть, как он умрет. Должен увидеть его глаза.

Цинх выставил вперед ладони, помотал головой:

– Нельзя, Маркус, нельзя. Остановись, прошу тебя.

– Помоги мне встать!! – рявкнул на него Эрлих.

Через некоторое время Клаус вернулся. За собой он волочил железный шест, длинный, почти в человеческий рост.

Петер взялся за шест обеими руками и несколько раз взмахнул им.

– То, что надо, – удовлетворенно хмыкнул он. – Теперь можно начинать.

Кессадо полусидел-полулежал на помосте, стараясь не опираться на раздробленную ногу. Руки его были стянуты за спиной, черные слипшиеся волосы падали на бронзовый лоб. Он ни на кого не смотрел. Жемчужная слеза в его ухе висела неподвижно. Ненависти толпы он не чувствовал.