Алекс Брандт - Пламя Магдебурга

Надо бы уйти от жары, отдохнуть – но нет. Им теперь нужно торопиться, чтобы к завтрашнему утру все было кончено. Никто не должен догадаться, что здесь когда-то была дорога. И следов от работы нельзя оставлять. У кого глаз цепкий, внимательный – тот может заметить, а если заметит – задумается. Здесь, на Магдебургском тракте, только полдела. Нужно еще перекрыть поворот с Лейпцигского тракта, оттуда ведь тоже может прийти беда. Сегодня будут работать до темноты, завтра с рассветом продолжат. Возвращаться в Кленхейм нет смысла, только время терять. Переночуют в лесу: зажгут в глубине костер, чтобы волки не могли подобраться к спящим, поставят одного часового. У каждого с собой есть немного хлеба и сыра, с голоду не умрут. К тому же Конрад хвастал, что сумеет раздобыть на ужин зайца или куропатку.

Работают всемером: пятеро делают, двое сторожат по бокам, смотрят, не вынырнут ли из-за поворота солдаты. Маркус установил порядок. Сначала – перекопать землю, выдолбить поперек канаву, широкую и с неровными краями. Выкопанную землю раскидать в лесу, а на дно канавы набросать веток и сохлой травы. Затем самое главное: повалить с десяток деревьев. И не просто так повалить, а выворотить с корнем, целиком, будто приложил ураган. Топоры ни к чему, здесь нужно работать киркой и лопатой. Подкопать корни, упереться в ствол, а дальше – править его, чтобы упал туда, куда нужно. В том, как валить, тоже есть своя хитрость. Те деревья, что стоят к дороге первыми, трогать нельзя: пусть останутся на виду, прикрывают собой остальное. А вот чуть подальше, в нескольких шагах от края, там, где падает тень, нужно повалить несколько крепких стволов – высоких, с раздавшимися ветками, чтобы раз и навсегда загородили проход и чтобы никому не взбрело в голову сквозь них продираться.

Те двое, что стоят на страже, – Конрад Месснер по прозвищу Чеснок и Вильгельм Крёнер, сын церковного сторожа. Оба охотники, стрелять умеют не хуже солдат. За полсотни шагов голову продырявят любому, кто посмеет приблизиться. На каждого – по две аркебузы. Одна – в руках, вторая, про запас, аккуратно прислонена к дереву, чтобы не высыпался с полки порох. Фитили зажжены у обеих, бери и стреляй. Если кто-то появится на дороге, Чеснок и Крёнер сделают по два выстрела, а потом уже и остальные успеют собраться. Будет противников мало – перебьют всех. Много – укроются за деревьями.

Маркус разогнул затекшую спину, оперся на черенок лопаты. Черт возьми, тяжело. Надо было взять с собой побольше людей, быстрей бы управились. А впрочем, кто его знает, быстрей или нет. Если человек крепкий да толковый, сработает за двоих. А если голова как кленовый чурбак – так и сам толком ничего не сделает, и другим помешает.

Нет, пожалуй, все правильно, помощников себе он выбрал подходящих. Петер Штальбе – высокий, черноволосый, смотрит неуверенно, зато делает все точно так, как сказали. Альфред Эшер, сын мастера Фридриха, с тонкими запястьями и невозмутимым, спокойным лицом. Посмотришь со стороны – неженка, зато киркой машет так, что только комья отлетают. Якоб Крёнер, младший брат Вильгельма, – ленится, зубоскалит, но землю прокапывает быстро и еще успевает бегать к ручью за водой, себе и другим. Каспар Шлейс, сын лавочника Густава. Коренастый, с большой круглой головой. Руки он себе стер до крови черенком лопаты и сейчас сидит в стороне, перевязывая ладони тряпкой.

Никого из них Маркус не заставлял, не уговаривал. Сами вызвались, сами пошли. Молодые крепкие парни, и с оружием знакомы. Стрелки, может, из них и неважные, не чета Конраду и Вильгельму, но сила в них есть и смелость тоже. И самое главное – понимают, на какое дело собрались и кто здесь старший. Работают голые по пояс, босые, ноги и руки покрыты сухой земляной пылью, и поверх этой серой, мелкой, как мука, пыли пролегли тонкие, блестящие дорожки пота.

Скорее бы вечер. В сумерках легче работать. Солнце упадет за деревья, небо сделается сизым и розовым, как грудь голубя, ветер принесет прохладу. От сумерек до темноты многое можно успеть. Вот уже и канава готова, и корни у четырех деревьев подкопаны, осталось подкопать еще шесть, а потом и валить их разом, друг на друга, чтобы переплелись намертво, зацепились, обхватили дорогу корявыми пальцами. Солдатам нужна добыча легкая и верная – в заросли, в бездорожье, неизвестно куда они не полезут.

Вечер прошел. Бледно-голубое небо наконец потемнело, остыло, и живая солнечная кровь больше не играла под его тонкой кожей. Нахмурившись – все-таки не успели все сделать до конца, – Маркус распорядился готовить ночлег. Быстро развели костер, натащили сучьев для растопки. Якоб Крёнер притащил два ведра воды. Чеснок, который с разрешения Маркуса отлучился до того на охоту, свежевал двух подстреленных зайцев. Все-таки не хвастал, сдержал обещание.

Недовольный, усталый, Маркус лег на траву, положив под голову свернутую куртку, куда он для мягкости напихал еще буковых листьев.

Грета, его Грета не шла у него из головы. После гибели госпожи Хоффман он несколько раз пытался заговорить с ней. Нарочно караулил у дома, ждал, когда она отправится в церковь, или в лавку, или просто выйдет во двор, чтобы прополоть овощные грядки. Но – ничего. Грета выходила, молча кивала на его приветствие и шла куда-то по своим делам, не поднимая глаз, не протянув ему своей тонкой руки – словно не замечая.

Она тосковала по матери, это была для нее мука, невыносимая, калечащая, словно ее саму переломили надвое. И Маркус – даже на расстоянии в десяток шагов, даже с другого конца улицы – видел и чувствовал ее боль. Но ведь он не хотел ей ничем досаждать, не хотел занимать пустыми разговорами. Хотел пожалеть, утешить. Хотел, чтобы она плакала, уткнувшись ему в плечо… Кому, как не ему, понять, что она чувствует. У него убили отца, у нее – мать. Разве теперь им не нужно держаться еще ближе, поддерживать друг друга, не дать сердцу истечь темной, отравленной горем кровью? В нем есть сила и отцово упрямство, в ней – нежность, мягкость, спокойствие…

Или, может, она забыла о нем? Нет, невозможно. Ведь белая лента по-прежнему вплетена в ее волосы…

С силой зажмурив глаза, Маркус попытался представить себе, как она улыбается, – сколько дней, как он не видел ее улыбки… Попробовал – и не смог. Лицо ее почему-то расплывалось, уходило, таяло, как будто в тумане. Но – слабое утешение! – вдруг вспомнился ему день незадолго до их помолвки. Воскресенье, церковь, стоящие между ровными рядами скамей люди – среди них и отец, и Магда Хоффман, и Ганс, – повторяют вслед за пастором молитву. Грета стоит недалеко от него, Маркуса, и ее мягкие губы медленно шевелятся в такт гудящим, наполняющим церковь от подвала до балок крыши словам.