Владимир Мединский - Стена

— Когда хлеб-то принесут, владыко? — раздался крик из толпы.

— Да вон, несут уже! Вон, вон, мешки тащат! — завопили на другом конце торга.

— Отряд, ахтунг! — живо оценил обстановку Фриц. — Встречай продовольствий, охраняй, поверяй, как идет видача.

— Есть, Фрис Франсович! — радостно отчеканили «айнцвайки».

И в тот же миг исчезли в толпе, ринувшись исполнять приказ.

Зобов понял, что далее стоять на прилавке под прицелом насмешливых взглядов и градом язвительных шуток не имеет никакого смысла. Опершись на плечо одного из купцов помоложе (своего злобного приказчика Кержака он, видать, куда отослал), спустился с прилавка вниз, плотно запахнул полы шубы, нахлобучил шапку и принялся протискиваться к другому концу площади, чтобы поскорее ее покинуть.

Внимание толпы теперь полностью сосредоточилось на появившихся в конце торговой площади монахах и нескольких айнцвайках с мешками ржи.

Воевода предложил архиепископу не спешиваться:

— Ты сиди, сиди, владыко. Мы тебя до дома проводим, отче.

Но уехать с площади они не успели.

Невесть откуда взявшись, к Шеину вдруг подскочил Лаврентий. В распахнутой шубе, шапке, сбившейся набок, он так запыхался и был так возбужден, что не сразу смог заговорить. Лишь ухватился за конскую узду, пошатнувшись, едва не поскользнувшись на гладко утоптанном толпою снегу. Воевода так и стоял, застыв, в трех шагах, не сделав и движения в сторону своего первого помощника.

— Михаил! Я… Я знаю! Я все теперь знаю…

— Что?! Что узнал? Про крысу?

— Крысы в норе не было! — с торжеством выдохнул сокольничий. — Потому-то я в ту нору и проник… И знаю теперь… про ход подземный… Оттуда… выбраться можно…

— Кто?

В голосе воеводы ярость смешалась с невероятным облегчением: его преданный соратник не обманывал, не лгал ему!

— Говори, Лаврушка: кто?

Сокольничий, наконец, смог перевести дыхание и открыл уже рот для ответа, как вдруг чуть ли не над головами воеводы и его товарищей громыхнул выстрел. Лаврентий странно качнулся и на миг застыл с раскрытым ртом. Потом еще крепче вцепился в уздечку, так, что шея коня стала клониться книзу.

— Лаврентий!!!

— Там! — Фриц выстрелил из своего пистоля, казалось, лишь всего мгновением позже того, кто насмерть свалил Логачева.

Пистоль немца еще дымился, а он уже, перехватя его за ствол как дубинку, сломя голову, бежал к одному из обрамлявших торговую площадь купеческих теремов. Но окно, в котором Майер успел заметить вспышку и мелькнувшую фигуру стрелявшего, было уже пустым и темным.

— Лаврентий!

Логачев оседал на снег, все еще пытаясь удержаться на ногах, или просто уже не в силах разомкнуть сведенные судорогой пальцы, стиснувшие поводья.

— Михаил… Это… Это… Они… Оба…

Пуля попала в легкое, и воздух со свистом и кровью выходил наружу. Широко раскрытые глаза, стекленея, смотрели в лицо воеводе. Тот бросился, наконец, к нему, вскрикнув от боли в раненой ноге, согнулся над своим помощником, пытаясь его поддержать, и словно проваливаясь в прошлое: все так, как уже было…

Люди кругом шумели, кто-то что-то кричал, кто-то размахивал руками.

Владыка Сергий спешился, опустился на колени подле умирающего, поднес к его холодеющим губам наперсный крест. Затем взглянул в его лицо и, увидав, как вдруг замер, застыл стеклянный взор, сложил руки сокольничего на груди, шепотом читая молитву.

Переводя дыхание после быстрого бега, возвратился Фриц.

— Дом пуст! — по-немецки скороговоркой выпалил он Григорию. — В нижнем этаже кто-то живет, но все были на площади. Наверху крыша разбита ядром, там никого. И стрелок успел удрать. Кругом снег так истоптан, что следа не найти. Может, я его ранил. На полу, у окна, — капли свежей крови. Я искал следы крови и на улице, на снегу, но — ничего.

Михаил, сняв с носа Лаврентия очочки, закрыл ему глаза. Не зная куда деть очки, он положил их покойному на грудь. Шеин перекрестился и медленно, с трудом выпрямился.

— Ну вот… — его голос, еще недавно так ясно звучавший на площади, теперь был тусклым и сиплым. — Теперь мы знаем, что ошибались. Прости нас, Лаврентий Павлиныч. Лаврушка.

Шеин — впервые — сделал ударение на первом слоге.

Проклятый порох. С его изобретением убийство себе подобных стало делом необыкновенно легким. Оно теперь занимало одно мгновение. Его исполнение не требовало приближаться к жертве. Убивать теперь можно было при сохранении собственной безопасности. Убивать стало легко. И в людях пробудилось особое зверство.

Человек с ружьем смотрел на человека с мечом как на комара. Люди безоружные так и вовсе почитались за дорожную пыль. Солдаты убивали крестьян и пленных просто для развлечения. Когда Россия преодолеет Смуту, в Европе начнется религиозная Тридцатилетняя война. В ней погибнет больше трети населения Германии — восемь миллионов человек.

Проклятый порох. Свинцовые пули, входя в живую плоть, сплющивались. Ударная волна поражала большие участки ткани вокруг самой раны. Эскулапы семнадцатого столетия объясняли это ядовитым нагаром, который несет на себе пуля, и считали это отравлением. Лучшим средством от этого мифического яда было прижигание кипящим маслом… Пули дробили кости на осколки, разрывали внутренние органы. Ранение в руку или ногу — с учетом занесенных в рану клочков одежды и грязи — почти наверняка вело к ампутации.

Полевые врачи спорили о том, когда лучше резать — до начала гангрены или прямо по ней? В первом случае у раненого больше шансов выжить. Во втором — не такая чудовищная, сводящая с ума боль.

Одно сдерживало взаимное истребление — дороговизна пороха. Один выстрел из пушки стоил пять талеров — месячное жалование пехотинца. В Англии солдаты должны были покупать порох за свои деньги и, получив его на пороховых складах, «по армейской цене», тут же потихоньку приторговывали на черном рынке.

Другое спасение от проклятия пороха — несовершенство огнестрельного оружия. Словно враг рода человеческого был настолько доволен результатом, что почил на лаврах. Оружие на удивление мало изменялось с того дня, как в тысяча пятисотом году чернокнижник Леонардо изобрел для ружей устройство вроде зажигалки, пускавшее искры. Для того чтобы из фузей и карабинов с такими колесцовыми замками попасть издалека в чистом поле во вражеского солдата, требовалось бы выпустить чуть не столько же пуль, сколько весил этот самый солдат. Выстрел с двухсот ярдов в перестрелке — все равно что выстрел в луну.

Но у смоленского стрелка были верный взгляд и твердая рука. Раз за разом он накладывал проклятие пороха с той же легкостью, как будто ставил печать. Склонившиеся над телом Лаврентия понимали, что им по-прежнему ничего не известно: кто же все-таки был и остается крысой? Эту тайну сокольничий унес с собой. А другому, менее хитроумному, этого отныне и не узнать никогда. Наложена печать.