Владимир Мединский - Стена

— Видишь ли, я ведь когда-то, давным-давно, еще при Борисе царе познакомился в Москве с одним из этих, из вразекарцеров. Был по торговым делам. Много шушеры тогда по Москве шлялось, почти сколько и сейчас там трется… Любил Бориска иностранцев ничуть не меньше, чем Митька мнимый, а что вразекарцеры понаедут того, дурак, не опасался и не предугадал. Можно сказать, меня самого в ихнее тайное братство звали вступить — солидные люди всем нужны, а главное, что, почитай, хозяин Смоленского посаду.

— Смущали, уговаривали, грозили мне даже, понимаешь, — продолжал Зобов. — Так вот я и проведал, что братья открыли важную тайну: злато тамплиерское, которое они уж сотни лет ищут, оно — в России! И скорее всего, в Смоленске лежит, в новой крепости! Как к нам попало, спросишь? А куда им было еще его везти? Сейчас бы в Америку переправили, а тогда энтой Америки, прости Господи, люди еще не знали. А на тамплиеров ополчился не только король французский, но и Римский папа, в католических землях места для них не было. Это все мне вразекарцеры разъяснили, у них мозги вправлять дело хорошо поставлено. Ну, а как сокровище в Смоленск могло попасть, я и сам догадался. Зачем нам столько пороху? Для войны. И золото оно тоже — для войны. Для нее, проклятущей, золото — что второй порох. Вроде должен ты помнить, как обозы, что из Москвы и Тулы шли, охраняли. Ну что твой царский поезд! А в тех бочках что было — порох или еще что, никому пононе не ведомо!

Зобов еще махнул, взял кусочек вяленой рыбки, понюхал, положил назад. Дедюшин снова сглотнул.

— Раздобыли братья и план этот, с рыцарем и красным крестом, — продолжал «хозяин Смоленска». — Кто его рисовал, не знаю. Вроде у Федора Савельича, городостройца, в подручных итальянцы какие-то ходили. Может, кто из них. А может, и в Москве кто с чертежа крепости срисовал. Не знаю. В общем, решили вразе… ну, эти, что постараются тот клад отыскать. Но не верили друг другу бусурмане. Измыслили план на четыре части поделить, чтоб каждый из четверых собиравшихся на поиски только одну у себя имел. Встретятся, мол, и вместе все части соберут. А чтоб не возить открыто эти пергаменты, придумали хитрость: заказали одному германскому оружейных дел мастеру сделать четыре пистоля одинаковых, да в их рукоятках — тайники. Туда и спрятали карты свои.

— А дальше? — жадно спросил Дедюшин.

— А дальше у них все криво-косо пошло! — пьяно хохотнул Зобов. Язык у него явно развязался — хотелось с пьяных глаз поделиться тем, что давно скрывал ото всех. — Один оказался во Франции, там его на поединке закололи. Умирать он не хотел, потому пообещал дорого заплатить лекарю за исцеление. Тот выведал у него, чем платить собирается, пообещал вылечить, да так вылечил, что розекра… тьфу, язык сломаешь… вразекарцер разом Богу душу отдал. Ну, этого лекаря братья разыскали, правда, далеко не сразу, а как разыскали и за товарища расплатились, пистоль отдали инженеру аглицкому, тому самому, что ныне у воеводы в подвале сидит.

Другой разе… ну, ты понял… в Швецию попал, на службу к тамошнему королю. При его дворе умер и королю свой пистоль на прощание подарил, поведав, что в нем таится. Король был нашим Сигизмундом — ране, сам знаешь, ему и Швеция и Польша с Литвой принадлежали, это теперь он обеднял. Вот так Сигизмунд тем куском карты и завладел.

Третий пистоль тот мой знакомый, что все это рассказал, отдал мне — сам тоже Богу душу отдал…

— С твоей помощью? — вновь перебил купца Дедюшин.

— Твое какое дело? — фыркнул, брызнув слюной, Зобов. — Хотя бы и с моей… Устал я, Андрюшка. Ой как устал! От всего устал. Ну их всех к лешему — и клад этот, и Шеина проклятого, и поляков с их Сигизмундом. Покоя хочу… А свою часть карты я тогда же в приказ кремлевский снес — что ж я, не православный что ли? Еще просить, чтоб взяли, пришлось.

— Но для себя-то срисовал?

В ответ этот вопрос Зобов зыркнул мрачно.

— Вы, слуги государевы, все же нас, людей торгового дела, много дурее. Сказал уж, что она у меня — была!

— Прости, Никита Прокопьич… Подзапутался. А где ж четвертая часть? — Дедюшин все сильнее волновался, но еще владел собой.

Зобов хохотнул, явно наслаждаясь его нетерпением.

— Ты водочки-то выпей, выпей, Андрейка. А то ишь какой дерганый весь!

— У тебя ж рюмка одна.

— А ты из моей. Али брезгуешь? Пей, сопляк. Или боле ни слова не скажу. И можешь тут хоть измахаться своим пистоликом.

Дедюшин помедлил… но все же налил себе в Зобовскую стопку чуть-чуть и опрокинул в рот. И жадно заел рыбкой. Стерлядь!

— Вот так, — похвально кивнул Зобов. — Тогда расскажу, так и быть. А с четвертой-то частью, Андрейко, загвоздка вышла, вишь ты. Тот брат, ну, то есть, орденский посланец, у коего четвертая часть была, в Германии так и помер. И имущество его продали. И куда тот пистоль делся, неведомо. Как-то на нашем базаре увидал я ножик с таким же, как на тех пистолях клеймом, купил, а потом еще выведал, откуда он у нас в Смоленске взялся.

— А что за клеймо?

Андрей спросил это как мог равнодушнее, но голос его слегка дрогнул. Память подсказывала что-то недавно виденное. Что-то, чему он не придал тогда значения…

Однако Зобов был уже основательно пьян и ничего не заметил.

— Клеймо мастера оружейного, — с удовольствием выложил он. — Буквицы две. Одна-то понятная: «М». А вторая чудная: на «Р» походит, да будто петелька верхняя не дорисована. «Ф» по-немецки. Но тебе-то что до этого клейма? Это вон Лаврушка-покойник оченно из-за буковок этих переживал, как мы ножик мной на базаре купленый в теле гонца московского ему подсунули. Пусть, мол, малость голову поломает. А он, вишь, псина гончий, все рыскал, вынюхивал, всех на подозрении держал… Дурень… И обидчика твоего подозревал, и друга его германского… А как еще? Улика!

MF. Все сошлось.

Дедюшин аж содрогнулся внутренне, представив, как близок он был к обладанию сокровищем, но даже не подозревал об этом.

— Значит, вторым после себя меня сделаешь? Знатным воеводой при поляках буду? — улыбнувшись, спросил Андрей.

— Как Бог свят! — воскликнул купец, отирая рукавом кафтана пот с лица и с лысины. — Выведешь к Сигизмунду, я тебя первым моим другом выставлю. Помощником объявлю. Ведомо мне, ты и слабые места в стенах городских лучше других знаешь. Строительство ты видел. Сам, можно сказать, поучаствовал и, может, на нем чего отпилил… Было? А? Знаю… Чую… Что глазенки-то отвел? Это воеводу-дурака обманешь, а купца не обманешь… Верно — отпилил! Ну ничего, скоро все кончится, Андрейка!

Сказав это, Зобов допустил вполне объяснимую, но непростительную ошибку. Встал, кряхтя, направился к своему кабинету, держа в руках шкатулку. И сразу не понял, что так сильно и так больно ударило его в спину. Сердце у него и прежде покалывало, и одна-единственная мысль успела промелькнуть в сознании: «Надо же… Как колет-то… Не помереть бы от этого сердца, теперь, когда я почти что царь Смоленский…»